Село Городище

Что делать дяде Егору?

А с Трофимовым отцом и правда случилась беда. Он проснулся, позвал Трофима, Трофим ему не ответил. Вдали он слышал голоса, кто-то громко и оживленно разговаривал, мычали коровы, какое-то движение слышалось в деревне, но ничего не мог понять. Очень хотелось пить, и он ощупью пошел под навес, где всегда стояло ведро с водой. Ощупью, с палочкой, он добрался до ведра, напился. А когда пошел из-под навеса, споткнулся о какой-то чурак, упал и ободрал об сучок руку. Так и сидел один до вечера, зажимая кровь рукавом, пока она не засохла. Мать испугалась, увидев кровь:

— Егор! Что случилось?

— Да ничего. Поцарапался.

— А ну, покажи! Дай-ка я тебе завяжу. А ты слыхал? Корова наша пришла.

— Слыхал. Трофим сейчас был здесь, сказал.

— Только Буян не вернулся. Вишь, заболел в пути, прирезать пришлось. Жалко, хороший был бык. Да две телочки пропали... А так все пришли... Рыжонка меня все нюхала, нюхала, а потом как лизнет... — У нее дрогнул голос — Как лизнет прямо в лицо! Узнала!.. Ах ты, матушка моя!.. Да что ж ты, Егор, сидишь, голову повесил? Хоть бы порадовался с нами!

Но дядя Егор махнул рукой и прохрипел:

— Что мне радоваться? Сижу, как чурбан, целыми днями, один шагу ступить не могу. Радоваться! Живу, только людям мешаю!

Вечером, когда все угомонились на деревне, Трофимова мать пришла к Груниной матери. Груня чистила картошку на ужин и слышала разговор.

— Что делать с Егором? Посоветуй! — сказала мать Трофима. — Горюет, скучает шибко.

— Да ведь заскучаешь! — ответила Грунина мать. — От всего мира отрезанный. Дело ему найти надо. Работу какую-нибудь.

— А что слепой сделает?

— А вот подумать надо... Подожди, я к нему своего мужика пошлю.

— Да я его сама к твоему мужику направлю. Может, решат что-нибудь.

Дядя Егор и председатель встретились посреди улицы. Трофим держал отца за руку.

— Это ты, Касаткин?

— Я, Егор. Ко мне, что ли?

— К тебе. Давай поговорим. Просьба у меня...

Они все втроем уселись на бревне.

— Вот какое дело-то, Касаткин. Не могу я больше без пользы колхозный хлеб есть. Не могу, совесть мне не позволяет... Не найдется ли мне какой работы?

— Ну что ж! Раз совесть не позволяет, берись за дело. Я уж о тебе думал. А работы — как же нет? Работы сколько хочешь! Корзинки умеешь плести?

— Да плел когда-то. Только бы прутьев нарезать — сплету небось.

— Корзинки нужны. Крошни. А прежде всего веревки нужны... Ты веревки вил когда-нибудь?

— Не вил. Но попробовать можно. Люди вьют — может, и я совью.

— Веревки нужны, вожжи, супони... Лошадей у нас теперь прибавилось — двух из Шатилова прислали да двух из Корешков. Сбруя нужна. Тяжи нужны... А рук не хватает. Вот бы ты нас выручил!

Дядя Егор заметно оживился, приподнял голову, и даже лицо его как-то посветлело:

— Сделаю. Присылай льну.

— Ну вот и ладно. А насчет прутьев — не беспокойся. У нас в колхозе расторопная бригада есть. Скажу бригадиру — так они тебе целый воз прутьев нарежут!

С этого дня у Груни появилась еще одна забота — резать ивовые прутья и таскать их дяде Егору.

За прутьями они пошли в пасмурный день, когда сено разваливать было нельзя.

Груня и Стенька резали вдвоем — одна держала, другая подсекала ножом. Приходилось им лазить в гущу лозняка, с веток им на голову падали крупные холодные капли и проскальзывали за ворот.

Ромашка резал один, в стороне, — резал молча, усердно. Он всегда был молчалив и усерден в работе. А Женька балагурил.

Он кричал, что нашел гнездо с птицей, а никакого гнезда не было. Тогда он уверял, что птица только что улетела и гнездо унесла с собой.

Груня слушала его болтовню, молча собирала прутья, связывала их вязанкой и чуть-чуть улыбалась — ох уж и болтун этот Женька!

У нее было очень хорошо на душе. Сегодня с утра на их усадьбе заложили первый венец стройки...