Село Городище

Председателева дочка

Груня глядела в маленькое, криво прорубленное окошко, прижавшись лбом к нестроганому переплету рамы. Дождевые капли оседали на стекле, и сквозь их скупой блеск Груне видны были голые березы у дороги, непогодливое, серое небо и широкая пустая улица, утонувшая в грязи и снегу.

— Не видать? Не едут? — спросила мать.

— Никакой машины нет,.. — ответила Груня. Но вдруг приподнялась на цыпочки и торопливо протерла ладонью стекло. — А вот, подождите... Какой-то человек идет!

— Какой человек?

— Чужой. В брезент закутался.

Из одного угла отозвалась соседка Федосья, из другого — Грунина бабушка. И в один голос спросили:

— Куда идет-то? Сюда?

— Идет, оглядывается, — усмехнулась Груня, — деревню ищет. Все, кто чужие, теперь как приходят, так нашу деревню ищут. А деревни-то и нет! Остановился... Кого-то увидал. А-а, отца увидал. Теперь вместе сюда идут. Надо в печку щепочек подбросить, очень дяденька мокрый идет!

Груня проворно подошла к печке. Обжигаясь, отдернула железную дверцу и бросила пригоршню щепок на горячие угли. Красный свет сразу облил Груню, и в полумраке стали отчетливо видны ее светлые волосы до плеч, ее маленькое лицо с прижмуренными от печного жара глазами.

За стеной зачавкали шаги. В дверь ворвался сырой ветер. Вошел отец, хромая и крепко опираясь на палку. А за ним — человек в брезенте.

— Вот так и живем, — сказал отец и развел руками, как бы предлагая гостю полюбоваться. — Был сараюшко, лежали тут старые колеса да всякий хлам. А теперь вот председатель живет с семьей. И тут же, вишь, соседка Федосья с нами притулилась. Только перед войной избу поставила, жила в хоромах! А сейчас — вот она, на сундучке скорчилась. Сбились в кучу, как овцы. А что же поделаешь? Жить-то надо!

— Жить надо, — сказал человек в брезенте, подсаживаясь к огню.

Отец нетерпеливо постукивал палкой, видимо дожидаясь, чтобы гость начал разговор. Но тот похлопывал перед огнем озябшими руками и молчал. Отец не выдержал:

— Говоришь, картошку привез, а где же она? Уж мы сегодня все глаза проглядели!

— Вот то-то и дело, где она, — сказал человек в брезенте, доставая кисет. — Она вон где — за три километра. На шоссе стоит. Машина к вам сюда по грязи не идет. Вот и гляжу — как теперь быть с вами? Я думал, у вас лошади есть, перевезли бы... А у вас тут ни кола ни двора. Не то обратно ехать?..

Отец заволновался, затеребил свой короткий светлый ус.

— Куда обратно? Да что ж это! Район нам семена прислал, а ты — обратно? Да ведь у нас ни картошины нет!

— А что же я, на горбу притащу? — отвечал гость, закручивая цигарку. — Или до хорошей погоды буду на шоссе стоять?

Отец еще сильнее задергал свой ус.

— Что же делать-то будем, а? Бабы!

— А что же делать? — сказала мать своим негромким голосом. — Надо нам всем колхозом собраться да на горбу и тащить. Товарищу-то, — она кивнула головой на приезжего, — уезжать надо. Он картошку может и обратно увезти. А уж мы-то картошку обратно отпустить никак не можем. Нам поле незасеянное оставить никак нельзя. Да что я тебя, Василий Матвеевич, учу — ты и сам все лучше меня знаешь!

Отец быстро встал, надвинул шапку и застучал палкой к двери.

— Ну, вы, когда так, собирайтесь. Пойду народ созову... А уж ты, друг, не торопись. Сейчас всем миром нагрянем, освободим тебе машину!

— Пускай и ребятишки идут! — крикнула ему вслед мать. А сама стала одеваться.

— И ребятишки? — спросила Груня. — А я?

— Да куда еще ты пойдешь! — сказала соседка Федосья. — Башмаки на ногах худые, на улице — холод да грязь. Авось и без тебя управятся.

Груня обрадовалась. Как хорошо, что без нее управятся! На улице холодно, на весну не похоже. Грачи прилетели, а весны не принесли, сами ходят мокрые, как вороны. Идти до шоссе по грязи, по мокрому снегу, под дождем... Потом тащить оттуда картошку... А ведь картошка-то — она как камень тяжелая!.. Но если управятся... Так уж лучше Груня останется дома.

— Зато ужин сварю, щепок насушу на завтра... Да, мам?

Мать не отвечала Груне. Она достала с полки мешок и глядела — не худой ли. Соседка Федосья подпоясала широкий холщовый фартук.

— Мешка-то у меня нет ни одного. В фартук насыплю.

— Может, и мне встать? — проохала бабушка. — Все полмерки притащу!

— Лежи, лежи, мама, — сказала мать, — лежи и не беспокойся. Куда ты пойдешь? Тебя и так-то ноги не держат!

Груня не знала, что делать. Бабушка и то идти хочет, а она не идет. Но ведь говорят, что управятся... И потом, у нее башмаки совсем худые стали, промокают... Но тут, некстати, живые глаза ее заметили, как обута толстая больная соседка Федосья — худые галоши, привязанные к валенкам веревочками. А валенки разбитые, разбухшие...

Груня схватила свою единственную одежонку, оставшуюся от пожарища, — рыжий овчинный полушубок, и быстро оделась.

— Я тоже пойду, мам!

А мать словно и так знала, что Груня пойдет.

— Ступай зови девчонок, — сказала она. — Пускай ведра берут, корзинки, мешки — у кого что есть. Всех зови! Только смотри ни на кого не кричи, не ссорься, говори с людьми по-хорошему. Так-то лучше будет.