Сын Зевса

Неожиданное поражение

Филипп был спокоен. Огромная добыча поправит дела Македонии. Скоро они прибудут домой, граница его царства уже недалека, уже видна белая голова Олимпа...

А там — отдых, хороший пир. И новые сборы. Проливы, проливы ему необходимы. Не победил сегодня. Но это еще не значит, что и завтра не будет победы.

Вот уже и широкий Истр шумит в долине. Переправлялись долго, тяжело, войско было слишком отягчено добычей. Шум воды, ржание лошадей, громкий непрерывный поток козьих и овечьих голосов, плач и крик скифских детей и женщин, испугавшихся реки...

Филипп, окруженный этерами, терпеливо ждал, пока все захваченное им богатство будет переправлено через реку.

— Не я виноват, что они плачут, — сказал он одному из своих этеров, — старый скиф не хотел моей дружбы. И чего они так кричат?

Рыжий полководец Аттал, зять Пармениона, грузно сидевший на огромном коне, чуть заметно усмехнулся: «Хм... Дружбы!»

— Да, — проворчал он. — Атей не знал, что такое македонское войско. Теперь узнал. А кричат — так они же варвары. Эллины умирают молча. Пусть кричат.

Переправились благополучно. Войско вступило в страну трибаллов, племени, обитавшего в долинах Истра. Осталось только миновать их — и македоняне вступят на родную землю.

Вдруг передовые отряды остановились. Остановилось и все войско.

Примчались конники, ехавшие впереди.

— Царь, трибаллы стоят вооруженные. Они отказываются пропустить нас через свою землю!

Филипп немедленно выехал вперед и развернул войско в боевой порядок.

Трибаллы стояли стеной, приготовившись к битве. Это было дикое племя, сильное и всегда готовое к войне.

— Не пропустим через свои владенья, — сказал их вождь Филиппу, — если не отдашь нам половину твоей добычи.

Филипп возмутился. Только что погиб от его руки могучий скиф Атей. А тут какие-то варвары — трибаллы осмелились стать у него на дороге!

Филипп ответил пренебрежительно и резко. Из рядов трибаллов полетели оскорбления и ругань. Македоняне в долгу не остались, осыпая трибаллов бранью и насмешками. От брани перешли к битве.

Неожиданно разгорелось большое сражение. Богатая добыча, которая была перед глазами трибаллов, придавала им отваги.

И тут, где Филипп не ждал беды, его подстерегла беда. Его ударили копьем в бедро. Удар был такой тяжкий, что копье, пронзив бедро Филиппу, убило под ним коня.

Филипп, заливаясь кровью, упал вместе с конем...

Македоняне испугались, думая, что их царь убит. Этеры бросились к нему, ряды войска смешались... Трибаллы воспользовались их смятением, угнали и пленных, взятых в Скифии, и весь скот, утащили все, что македоняне награбили у скифов.

Тяжело раненного царя привезли в Пеллу. Внесли в дом на шитах.

Александр выбежал навстречу. Ужас, жалость и еще какое-то непонятное волнение, похожее на чувство надвигающейся опасности, против которой ему надо собрать силы, охватили его. Но, приученный владеть собой, он только бледнел, провожая отца к его ложу.

Отец был жив.

Встретив испуганный взгляд Александра, он усмехнулся запекшимися губами.

— Пока еще не умру. Еще много дел не сделано...

Врачи немедленно взялись за Филиппа. Александр не отходил от его постели. Он и сам многое понимал в лечении ран, знал травы, которые надо прикладывать, чтобы рана не воспалилась, умел делать отвары и лекарственное питье для восстановления сил. Филипп глядел на Александра с нежностью.

— Откуда ты знаешь все это?

— Меня научил Аристотель.

— Аристотель — великий человек.

— Мать сказала, что надо ему поставить памятник.

Филипп промолчал.

— Мать сказала, что ты и она — вы вместе поставите памятник Аристотелю. Или в Дельфах. Или в Олимпии.

— А что говоришь ты?

— Я очень люблю его, отец.

— Хорошо. Я поставлю памятник Аристотелю. Или в Дельфах. Или в Олимпии.

В эти долгие дни болезни, когда можно было вволю обо всем подумать, все взвесить и обсудить, Филипп многое поверял Александру.

— Я знаю, что думают обо мне... — с иронической усмешкой говорил он. — Что я не выбираю средств, чтобы добиться своего, могу предать друга, могу обмануть союзников, могу нарушить любую клятву. Ну что ж, пожалуй, все это так и есть. Но ты должен знать, что я все это делаю и принимаю такую хулу на себя ради одной цели — ради могущества Македонии. Я человек. Ни хуже, ни лучше я не стану оттого, что Демосфен в Афинах поносит меня. Но он мешает возвыситься Македонии, вот это ты запомни. И помни об этом, когда меня не будет.

Александр вскинул на него укоряющие глаза.

— Если, конечно, я до тех пор сам не успею с ним справиться, — продолжал Филипп, — я ведь тоже кое-что знаю о нем. Разве не в его руки плывет персидское золото? Разве не помогает он персам, стараясь уничтожить меня? Но ты знай одно: не персы твои союзники, а эллины. И не во главе персов, не во главе варваров должны стоять македонские цари, а во главе Эллады!

Александр улыбнулся.

— Во главе? Но эллины нас даже в города свои не пускают.

— Пустят. Позовут.

— Позовут?

— Позовут, Александр, клянусь Зевсом. Только бы поскорей зажила эта проклятая рана.

— Но как же это будет, отец? Афины против нас, Фивы против нас. Демосфен все время кричит, чтобы Афины заключили союз с Фивами...

— Я сам заключу союз с Фивами. Они мешают мне войти в Аттику.

— Но как?

— Надо ждать удобного случая. А случай будет. Надо только поймать его и не упустить.

«Пока только одни поражения, — думал Александр, — а он разговаривает так, будто были одни победы...»

— Необходимо войти в Аттику, — продолжал Филипп, — силой или хитростью — все равно. И стать во главе всех эллинских городов. А потом поднять их на защиту тех греков, что на азиатском берегу. Кто же из эллинов откажется от этого благородного дела? Может быть, только Спарта, — они же никому не желают подчиняться. Но без Спарты обойдемся.

— Опять ты говоришь: стать во главе. Но разве эллины захотят поставить тебя во главе?

— Конечно, не захотят. Но они бессильны. Ты забываешь, что войско наше всегда готово к сражениям. И ты меня недооцениваешь. Я ведь уже глава, глава совета амфиктионов.

Если бы эллины могли объединиться, тогда я говорил бы по-другому. Тогда никто не мог бы справиться с ними. Но они никогда не объединятся. Ни один их город не подчинится другому. Если бы, например, я не объединил все наши македонские княжества, разве мы могли бы рассчитывать хоть на какую-нибудь победу? Македония навсегда осталась бы безвестной и беззащитной.

— Ты говоришь, отец, «силой или хитростью — все равно». Леонид, который пал при Фермопилах, решил умереть, лишь бы оставить славу за своей родиной и за собой. Он очень заботился о чести своего имени. А ты о своем имени совсем не заботишься.

— О своем имени, Александр, я действительно мало забочусь, клянусь Зевсом! На что мне слава после смерти? Но зато я забочусь, и очень много забочусь, и тружусь для Македонии. Ты видишь, у меня нет глаза, у меня сломана ключица, еле срослась. И теперь вот лежу с тяжелой раной. Даже злейший враг мой Демосфен признает, что я не щажу себя ради Македонии. А эта слава повыше, чем слава одного человека, хотя бы и царя. Береги Македонию, когда будешь царем. Береги ее славу.

Филипп был захватчиком, поработителем, а порой — просто разбойником, для которого не писано никаких законов. Но родину он любил.

Это были дни большой дружбы Александра с отцом. Только слезы Олимпиады и жалобы ее на Филиппа вносили в сердце Александра горечь и недоумение. Мать он любил по-прежнему.