Девочка из города

Огонёк увидел солнце

Серые стояли дни. Тяжёлый сырой туман висел над землёй. Ночи были непроглядны. Только ветер шумел и река бушевала вдали.

И вдруг ударило солнце. Засверкали Грушины спицы, воткнутые в клубок; словно серебряные, засветились ручки у комода; заблестела посуда на полке, и на большой глиняной миске отчётливо проглянули глянцевые синие цветы.

А на подоконниках, затопленных солнцем, свежо и сквозисто зеленели дедушкины сеянцы.

Валентинка была молчалива. Но ей казалось, что начался какой-то необъяснимый длительный праздник. Этот праздник не имел названия, но он был разлит в воздухе, глядел в окна. Она вышла на улицу — праздник был и здесь. Да ещё какой! Снег уже исчез — туман и чёрные ночи согнали его. Синие лужи, словно осколки зеркала, ослепительно сверкали под солнцем. Тонко звенел ручеёк, бегущий через двор. А возле избы на старой берёзе пел скворец. Как он пел! Он словно хотел рассыпаться сам в своих звонких трелях, он даже крылья распускал и весь трепетал от неизбывного счастья.

Дед на усадьбе подправлял изгородь. Он постукивал топором по тонким ольховым жердинкам, подгонял их, прилаживал к высоким кольям, перевязывал мягкой, как волокно, ивовой корой.

Но вот он остановился отчего-то, поднял бороду и глядит в небо. Валентинка сразу встревожилась. Что там? Самолёт? Немецкий?

Дед поманил её пальцем. Валентинка подошла. И — как хорошо! — вместо жёсткого, воющего гула немецких пропеллеров она услышала ещё одну птичью песню. Словно серебряные колокольчики звенели вверху. Словно серебряный дождик падал на землю. Высоко-высоко дрожала в небе маленькая птица.

— Дедушка, кто это? — спросила Валентинка. — Это соловей?

— Это не соловей, — ответил дед, — это самая наша крестьянская птичка. Всегда она с мужиком в поле. Мужик работает, а она над ним поёт, веселит его, радует. Это, Валентинка, жаворонок!

— Жаворонок?!

Тотчас вспомнились жаворонки, которых они лепили из теста. Какой же этот? Может, как Таискин — с широкими крыльями и гребешком на голове? Или такой, как был у неё, — с тремя перьями в хвосте? Какие у него перья: синие или красные?

Но нет! В толстой книге был нарисован жаворонок. Маленькая серая птичка с хохолком на голове. Такая же простая серая птица, как воробей.

Ну и пусть как воробей! Пусть совсем простая и совсем серенькая! Всё равно — это самая лучшая птичка на свете!

Среди улицы, подёрнутой яркой зеленью, одна за другой собирались бабы-колхозницы. Сначала две встретились, заговорили и остановились. Потом из соседних дворов подошли. Все поглядывали на тёплое небо, на талый, украшенный лужицами выгон, советовались о чём-то...

— Вроде как пора... Уж вон возле палисадника и крапива выскочила.

— Да, думается, пора... Чего ж томить, пусть прогуляются... Ванька, беги за пастухом!

Вышла мать за калитку:

— Что, бабы, скотину, что ли, выгонять?

— Да вот стоим думаем.

— А чего ж думать? Тепло, хорошо... Да вот председатель идёт... Эй, Василий Никитич, подойди к нам на совет!

Председатель колхоза, крепкий загорелый старик, подошёл к женщинам, снял шапку, поклонился:

— О чём совет идёт?

— О скотине совет. Выгонять не пора ли?

— Ну что ж, хорошо,— ответил Василий Никитич.— Давайте выгонять.

А потом обернулся к Дарье, спросил приветливо:

— Ну как, Дарья, твоя новая дочка: приживается?

— Приживается, — ответила мать.

— Ну, вот и добро, вот и добро! Расти ребятишек, Дарья. А в чём нужда будет — приди скажи. Колхоз поможет.

Мать несколько раз кивнула ему головой:

— Спасибо, Василий Никитич! Спасибо на добром слове!

Решив выгонять скотину, женщины разошлись по дворам.

Таиска выскочила на улицу:

— Валентинка, пойдём смотреть!

Пастух встал на краю деревни и хлопнул длинным кнутом. Словно выстрелил! Потом ещё раз и ещё...

По всей деревне начали открываться скрипучие ворота — впервые после того, как наглухо закрылись осенью. По всей деревне замычали коровы, заблеяли овцы... Вот-то гомон поднялся на улице!

Мать прежде всех выпустила корову Милку. Милка подняла голову, раздула ноздри и заревела, как в трубу затрубила. Сонные глаза её заблестели, будто внутри больших чёрных зрачков зажглось по фонарику.

— Ну иди, иди! — сказала мать, слегка стегая её пучком вербы (такой уж обычай — выгонять скотину в первый день вербой). — Иди и другим давай дорогу!

Милка медленно вышла на улицу и опять затрубила. Соседские коровы отвечали ей.

Мать открыла овчарник — и овцы высыпали всей гурьбой. Ягнята жались к овце и кричали как заведённые, и овца отвечала им. Белогрудый увидел Валентинку, хотел было подбежать к ней, но овцы шарахнулись в сторону, и он бросился за ними, поджав хвост.

Труднее всех было справиться с Огоньком. Он был в такой радости от солнца, от вольного воздуха, от необъятного простора, который вдруг открылся перед ним! Он рвался, бодался, подпрыгивал и бегал по двору — того и гляди, расшибётся об изгородь или об стену. Мать пыталась его успокоить, уговорить. Валентинка тоже упрашивала:

— Ну тише ты, дуралей, ну тише! Ну что ты, сумасшедший, что ли?

Наконец они вдвоём с матерью вывели бычка на улицу. Дорогой он раза два лизнул Валентинку и успел уже намусолить край материного фартука. Но как только он увидел перед собой широкую улицу, так опять вырвался, макнул, бакнул, задрал хвост, разбежался и влетел прямо в пруд. Холодная вода заставила его опомниться. Он выскочил из пруда, покрутил головой. Но тут же, увидев других телят, помчался за ними.

— Вот чучело! — волнуясь, повторяла Валентинка. — Ну, смотрите, все свои белые чулки испачкал!

Скотина медленно-проходила по улице. Хозяйки провожали своих коров и овец. Коровы останавливались и пробовали бодаться — надо было разгонять их. Овцы бросались то в один прогон, то в другой — надо было направлять их по дороге.

Открыли двор колхозной фермы. Породистые ярославские тёлочки, белые с чёрным, одна за другой выходили из стойла.

Таиска дёрнула Валентинку:

— Пойдём поближе, посмотрим!

— А забодают?

— Да не забодают — мы сзади.

Девочки вышли на середину улицы и тихонько пошли за стадом. Свежий ветерок, прилетевший из леса, веял в лицо. Глубокая тишина, полная затаённой радости, лежала на полях. Неподвижный, сквозной под солнцем, стоял лес. Он словно примолк, он словно прислушивался к чему-то. Что творилось там? Что происходило в его таинственной глубине?

Вдруг сзади, совсем близко, раздался негромкий, но грозный и протяжный рёв.

— Бык! — вскрикнула Таиска и бросилась к дому. Валентинка оглянулась. Из ворот фермы вышел большой светло-рыжий бык. Он шёл, опустив лобастую голову, и ревел. Острые прямые рога торчали в стороны. Он прошёл несколько шагов, нагнулся и начал рыть рогом землю. Валентинка растерялась. Она стояла на месте и не могла отвести глаза от быка.

— Убегай! — кричала ей Таиска.

Валентинка увидела, как ребятишки бросились врассыпную. Вон и Романок, словно вспугнутый гусёнок, улепётывает к соседям на крыльцо.

Тогда и Валентинка наконец встрепенулась. Она побежала, а бык будто только этого и ждал. Он рявкнул, закрутил головой и двинулся вслед за ней.

Бык пробежал шагов пять и снова остановился. А Валентинка мчалась, охваченная ужасом. Она уже видела, как бык нагоняет её, она слышала прямо за собой его хриплый рёв, чувствовала его огромные рога... И Валентинка закричала, закричала отчаянно:

— Мама! Ма-ма!..

Она не знала, какую маму она звала на помощь. Может быть, ту, которая умерла. Но из-за коровьих спин выскочила худенькая светло-русая женщина, бросилась ей навстречу, протянула к ней руки:

— Я здесь, дочка! Ко мне, сюда!

Валентинка с размаху обхватила её за шею и крепко прижалась к ней. Опасность миновала. Как бы ни был страшен бык, разве он посмеет подойти к матери?

— Пусть подойдёт! — сказала мать. — А вот палка-то на что?

Стадо уходило за околицу. Самым последним прошёл бык. Он всё ещё ревел, нюхал землю и вертел головой — видно, крепкие весенние запахи дурманили его.

У матери в синих глазах светилась гордая радость. Её сегодня наконец-то назвали мамой! Разве тётка Марья или бабка Устинья не слышали, как чужая темноволосая девочка сегодня кричала ей на всю улицу: «Мама! Мама!..»

Валентинка знала, чему радуется мать. Только её ли она назвала мамой? Может, нет?

Может, и нет. Но всё равно, трудное слово сказано. А раз уж оно сказано, повторить его будет гораздо легче.