Любовь Воронкова

Алтайская повесть

Хрустальное ожерелье

Смотреть «Арапа» собралась почти вся деревня. Даже с того берега, из-за Катуни, кое-кто прибыл. Это ничего, что день прошел на пашне, что руки еще не отдохнули от плуга, от ведер на поливке огородов, от топоров и пил на постройке колхозного двора. Школьные спектакли всегда были как праздники.

Костя целый день возил навоз. И руки у него дрожали от усталости, когда он за кулисами надевал свой роскошный, с загнутыми полами мундир.

– Что это – кур воровал, что ли? – засмеялась Ольга Наева, помогая ему одеваться. – Ишь как руки трясутся!

Костя улыбнулся:

– Не кур воровал, а навоз нарывал.

– Это кто тут про навоз толкует? – раздался строгий голос Марфы Петровны. – Про всякий навоз сейчас надо забыть. Помни только: ты царь Петр! Слышишь? И мысли у тебя должны быть царские, и слова, и походка… И никакой навоз ты сегодня не нарывал, ты сегодня указы писал, боярам бороды брил, иноземных послов принимал. А потом задумал Ибрагима женить. Понял? Ну-ка, побравее, расправь плечи!.. Хорош!.. Дай-ка я тебе еще брови получше подчерню.

Костя, стараясь ступать потверже и голову держать повыше, подошел к зеркалу… и слегка отшатнулся: незнакомый человек с черными бровями и черными усами глянул на него.

– Глядите, глядите! – приглушая неудержимый смех, еле вымолвила Настенька. – Кандыков сам себя испугался!

– Тише! – сказала Марфа Петровна. – Даю звонок! Начинаем!

Прозвенел третий звонок, прошуршал занавес. Стало тихо-тихо, и среди тишины донесся со сцены голос Манжина-Арапа, произносившего свой задумчивый монолог…

Спектакль развертывался пестро, красочно, неожиданно. По сцене ходили люди в диковинных нарядах, с серебряными пуговицами (серебро – бумажки от конфет), в коротких штанах, в завитых париках, посыпанных тальком. Звучали благородные речи «Ибрагима» и властный голос «Петра» Большая и совсем неведомая жизнь проходила перед глазами удивленных зрителей.

А когда открылась ассамблея, то в зале пронесся приглушенный возглас. Вдруг все захлопали. Что-то удивительное происходило на сцене, что-то веселое, пестрое!

Шкиперские жены в полосатых чулках, в красных юбках и белых чепцах сидели в углу и вязали чулки. Их мужья, неуклюжие голландцы, курили трубки и пили пиво.

И чудо из чудес! – с потолка спускалась круглая люстра с белыми свечками, вся перевитая гирляндами из мелких цветов.

Одна за другой вышли в плавном танце под музыку (баян и гитара) придворные дамы и кавалеры. Прически, локоны, украшенные цветами, кринолины, сверкающие галуны (елочная золотая и серебряная канитель)…

– Это кто же? – шептались в зале. – Вот та, во всем голубом? Королькова? Нет!.. А невеста, невеста! В белых цветах! Неужели Майка Вилисова?.. А Чечек-то, Чечек! Посмотрите – так вся и сверкает!..

Чечек танцевала, еле касаясь пола. Розовые оборки развевались, на голове покачивались красные цветы. Но что-то неверное было в ее танце: она все сбивалась в угол, подальше от «Петра», который сидел за столиком.

– На середину!.. На середину!.. – шипела из-за кулис Марфа Петровна. – Не жмись в угол!..

Чечек услышала этот голос. Она весело вышла на середину, но, встретив пристальный и гневный взгляд «Петра», снова сбилась и ушла в танце подальше от него – на другой конец сцены. А «Петр», позабыв, что он должен разговаривать с гостями, сдвинув брови, следил за Чечек: «Откуда у нее ожерелье? Откуда? Неужели…»

Чечек кончила танец, постояла у стены, закрывшись бумажным веером, и вдруг тихонько юркнула за кулисы. «Петр» встал и, крупно шагая через всю сцену, устремился за ней. Произошло замешательство. Все переглядывались: «Куда же он?»

Все спас «Ибрагим».

– Ваше величество! – сказал он, взяв «Петра» под руку, и незаметно ткнул его кулаком в спину. – Куда же вы? Мы еще не кончили наш приятный разговор!

Костя еле доиграл сцену. Он улыбался «Ибрагиму», шутил с его «невестой», пил пиво, а сам нетерпеливо поглядывал: не вернулась ли Чечек? И, как только закрылся занавес, «Петр» растолкал своих гостей и бросился за кулисы.

Чечек и здесь не было. Костя, гулко топая большими сапогами, пробежал в класс. Чечек стояла у окна, возле высокого аспарагуса, и задумчиво смотрела куда-то во тьму. Одинокая лампа освещала ее – маленькую княжну в розовом кринолине, в цветах и оборках, с бриллиантовым ожерельем на шее. Услышав Костины шаги, она испуганно обернулась.

– Это что у тебя за ожерелье? А ну-ка, покажи! – сказал Костя, сверкая глазами из-под черных намазанных бровей.

Чечек обеими руками закрыла ожерелье:

– А тебе какое дело? Вот ишо!

– Ты где его взяла?

– А тебе что? Может, мне бабушка дала!

– Бабушка? Не выдумывай! Отними руки!

– Да, бабушка!.. А вот не отниму! Не отниму руки!..

Костя решительно схватил руки Чечек и отвел от ее шеи. Чечек рванулась – большой горшок с аспарагусом с грохотом упал на пол, и алмазы, сразу потускневшие от теплоты рук, посыпались под ноги, застревая в крахмальных оборках…

– Ой, весь горшок в куски! – всплеснула руками Чечек.

Но Косте было не до горшка. Он поднял одну из алмазных зерен – маленькую, тающую в руках градинку.

– Так и есть – мои кристаллы схватила! Эх, была бы ты парень… – Костя сжал кулак.

Чечек, шурша оборками, отбежала к двери:

– О, уж кристаллы твои! Чуть-чуть поблестели и все растаяли! Смотри, смотри – ты их сам все растопочил!

Дверь тихонько приотворилась, и Чечек сразу замолкла: в класс вошел Анатолий Яковлевич.

– Это что тут происходит?

Костя и Чечек хмуро молчали. Анатолий Яковлевич еле сдержал смех, взглянув на «его царское величество», у которого одна бровь размазалась по щеке, парик и шляпа сдвинулись на ухо, а черные усы торчали свирепо, как у тигра.

– Что здесь происходит? – повторил он строго. – Кричат… Цветок свалили… Такой цветок был хороший!

Чечек испуганно посмотрела на Костю, потом на директора.

– Это не я! – быстро сказала она. – Это он!

Костя посмотрел на нее, и в глазах его сверкнула такая ярость, что Чечек сразу испугалась, как бы он не забыл, что она не парень.
Анатолия Яковлевича душил смех, он больше не мог сдерживаться при виде этого разъяренного «Петра» и, едва вымолвив: «Уберите все!» – выхватил носовой платок и, уткнувшись в него, быстро вышел из класса.

Костя снял мундир, бережно положил его на парту и стал собирать черепки.

– Давай я тебе помогу, а? – сказала Чечек.

Костя молчал. Чечек подошла поближе, присела на корточки:

– Кенскин, давай я землю сгребу… Не пачкай, не пачкай руки, я сама!

– Не надо, – ответил Костя не глядя.

Чечек погрустнела, притихла.

За дверью раздались приглушенные голоса, отрывистые, тревожные:

– Не видали Кандыкова?.. Костя! Кандыков!.. Где он? Ему сейчас на сцену! Последнее действие, а его нет!

Дверь распахнулась.

– Он здесь! – крикнул Репейников. – Вот он!

– Иду, иду, – сказал Костя, поспешно отряхивая руки и хватая мундир.

Репейников скрылся, крича кому-то:

– Он идет!

– Кенскин… – тонко и жалобно позвала Чечек, – уж ты и рассердился!

– Да, рассердился, – ответил Костя, не оборачиваясь.

– Из-за какого-то цветка!

– Не из-за цветка, а из-за того, что плохо поступаешь.

Чечек вышла вслед за ним из класса.

– Кенскин, ведь я же знаешь как Анатолия Яковлевича боюсь!..

– Значит, свою вину на других надо валить!

– А если бы ты меня за руки не хватал, то я бы и цветок не уронила!

– А если бы ты мои кристаллы не взяла, я бы тебя за руки не хватал…

– Кенскин, Кенскин! Значит, ты теперь со мной и дружить не будешь?

– Нет, – сказал Костя, – таких друзей мне не надо! – и скрылся за кулисами.

Чечек больше не могла выходить на сцену. Ничего не случится, если на балу не будет одной маленькой княжны… Она сняла с себя цветы и кринолин, положила их на ступеньки, ведущие за кулисы, и тихонько ушла из школы.