ФЭТ-ФРУМОС ИЗ СЛЕЗЫ РОЖДЕННЫЙ

Давным-давно, когда люди, такие, каковы они нынче, были еще делом будущего… в те давние времена жил-был царь, мрачный и задумчивый, как полночь, и была у него царица, молодая и смеющаяся, как ясный полдень.

Пятьдесят лет царь воевал с одним из своих соседей. Сосед давно уже умер, но оставил в наследство сыновьям и внукам своим лютую ненависть и кровавую вражду. Пятьдесят лет прошло, ослаб он от битв и страданий, как состарившийся лев. Никогда в своей жизни царь смеха не ведал, никогда не улыбнулся ни чистой детской песне, ни полной любви улыбке своей молодой жены, ни старинным побаскам и шуткам поседевших в битвах и горестях воинов. Видел он, что слабеет, чуял приближение смертного часа, а завещать свою ненависть было некому. Грустный покидал он молодую царицу на царском ложе, – ложе золоченом, но бесплодном, неблагословенном, – грустный, с тяжелым сердцем отправлялся на битву; а царица, оставшись одна, оплакивала свое одиночество горькими вдовьими слезами. Ее русые, как чистое золото, волосы спадали на белые, округлые груди, а из больших голубых глаз по белому, словно серебро лилии, лицу ручьями катились жемчужины слез. И большие синие круги ложились у нее под глазами, а на ясном лице проступали голубые прожилки, уподобляя его живому мрамору.

Однажды, едва встав с постели, бросилась она ничком на каменные плиты перед глубокой нишей, в которой мерцала лампада и вечно бодрствовал одетый в серебро образ матери всех печалей. И вот мольба коленопреклоненной царицы тронула холодную икону, и из черного глаза матери божьей покатилась слеза. Царица поднялась во весь свой величественный рост, прикоснулась пересохшими губами к холодной слезе и проглотила ее. С этого мгновения она зачала.

Прошел месяц, прошло два, пролетело девять, и царица родила сына, белоликого, как пена молочная, с золотистыми, точно лучи солнца, волосами. Засмеялся царь, даже солнце улыбнулось в своем огненном царстве и остановилось в небе, так что трое суток ночь не наступала, а стоял ясный и веселый полдень. Вино рекой текло из бочонков, и веселые клики потрясали свод небес.

И окрестила мать ребенка именем Фэт-Фрумос из слезы рожденный.

Фэт-Фрумос рос не по дням, а по часам и вырос большим и стройным, что сосна лесная.

Став достаточно взрослым, повелел он кузнецам сковать палицу железную. Когда палица была готова, подбросил он ее так высоко, что расколол свод небес, а затем поймал мизинцем. Палица не выдержала удара и разломилась пополам. Тогда Фэт-Фрумос велел сделать другую, потяжелее, и забросил ее до самого облачного терема луны; упав на землю, палица не сломилась о мизинец богатыря.

Довольный, Фэт-Фрумос распрощался со своими родителями и пошел войной – один против всего войска врага отцова. Надел он на тело свое царское пастушью одежду – льняную сорочку, орошенную слезами матери, шляпу, украшенную цветами, лентами и бусами, взятыми у царевен, воткнул за пояс зеленый два флуера – один для дойн, другой для хор – и, чуть забрезжила заря, пошел шагом богатырским по белу свету.

В дороге он все играл дойны да хоры, да бросал вверх палицу, рассекая тучи, так что она падала далеко впереди – за день пути. Горы и долы дивились его песням, реки вздымали свои волны повыше, чтобы послушать его, ключи выворачивали из глубин свои воды, чтобы каждая капля его услышала и потом те же песни шептала долинам и цветам.

Ручьи перекатывались пониже, к подножью задумчивых скал, чтобы перенять у царя-пастуха дойну любви, а сидевшие на высоких серых вершинах орлы учились у него крику боли и печали.

Все вокруг замирало в удивлении, когда проходил царевич-пастух, наигрывая дойны и хоры; черные глаза девушек наливались слезами тоски, а в сердцах молодых пастухов, стоявших, опершись одной рукой о скалу, а другой о дубину, зарождалась еще более глубокая, еще более сильная тоска – тоска по жизни богатырской!

Все замирало, только Фэт-Фрумос все шел да шел, песней обгоняя тоску души своей, а глазами следя за полетом палицы, сверкавшей в воздухе, словно стальной орел, словно волшебная звезда.

К вечеру третьего дня палица ударилась о медные ворота; раздался сильный, долго не утихавший гул. Ворота разлетелись в щепки, и богатырь проник во двор. Взошедшая из-за гор луна купалась в большом и светлом, как ясное небо, озере, таком прозрачном, что виден был блеск золотого песка на его дне; а посреди озера, на изумрудном острове, в густой зеленой роще гордо высился беломраморный замок, столь белый и столь блестящий, что в его стенах, словно в зеркале, отражались озеро и берега, луг и роща.

У ворот замка, на ясной глади озера, покачивалась золоченая ладья; в чистом вечернем воздухе звенели веселые, прекрасные звуки песен, несшихся из замка. Фэт-Фрумос вскочил в ладью и стал грести к мраморной лестнице замка.

Поднявшись по лестнице, он увидел в двух нишах канделябры с сотнями светильников. В каждом светильнике горела огненная звезда. Он вошел в просторную залу, потолок которой опирался на высокие колонны и арки из чистого золота. Посреди залы стоял чудесный стол, покрытый белыми скатертями и уставленный тарелками, каждая из которых была сделана из цельного куска жемчуга. А сидевшие за столом разодетые в золоченое платье бояре были лучезарны, как дни молодости, и веселы, как добрая хора. Особенно один из них, в блестящих одеждах и с золотым, усыпанным самоцветами обручем на челе был прекрасен, как месяц тихой летней ночью. Но Фэт-Фрумос был еще прекраснее.

– Добро пожаловать, Фэт-Фрумос! – молвил царь. – Слыхал я о тебе не раз, а видеть до сих пор не приходилось.

– Рад, что застал тебя в добром здравии, государь, хотя боюсь, что не таким тебя оставлю. Пришел я звать тебя на битву тяжкую. Довольно лукавил ты против отца моего.

– Нет, не лукавил я против отца твоего, а бился с ним в битвах честных. Но с тобою биться не стану. Повелю я лучше лэутарам, дабы передали купарам, чтоб налили нам кубки, полные вина. И свяжемся мы с тобой на братство крестовое до самой гробовой доски.

Облобызались царевичи под радостные клики бояр, выпили вина и стали совет держать.

Спрашивает царь Фэт-Фрумоса:

– Ты кого на свете больше всего боишься?

– Не боюсь я никого, кроме бога одного. А ты?

– И я не боюсь никого, кроме бога да Лесовой. Эта свирепая старая ведьма страшным смерчем носится по моему царству. Где ее нога ступит, там лицо земли иссыхает, звезды в небе исчезают и города превращаются в развалины. Ходил я на нее войной, да так ничего и не добился. И чтобы не погубить все царство, пошел я с ней скрепя сердце на мировую. Вот и плачу теперь дань тяжкую – отдаю ей каждого десятого новорожденного младенца в моем государстве. Нынче она как раз должна явиться за данью.

Когда пробило полночь, лица сидевших за столом помрачнели. Ибо в полночь, несясь на крыльях вихревых, со сморщенным, точно изборожденная ручьями скала, лицом, с густым темным лесом вместо волос на голове, бешено проревела над островом Лесовая. Ее глаза – две беспросветные ночи, рот ее – бездонный хаос, зубы ее – два ряда мельничных жерновов.

Подлетела она с дикими воплями, да вдруг Фэт-Фрумос перехватил ее чуть пониже пояса и швырнул, что было силы, в большую каменную ступу, затем навалил на ступу кусок скалы и приковал семью железными цепями. Ведьма внутри выла и рвалась, точно ветер, в плен попавший, да ничего поделать не смогла.

И снова все уселись пировать. Вдруг, взглянув в окно, увидели бояре в свете луны, как на озере вздымаются две длинные горы воды. Что бы это могло быть? А это Лесовая, не сумев выбраться из капкана, переплывала озеро, сидя в ступе, рассекая воду на две горы волн. И так она все мчалась – чертовой скалой пробивая путь по лесам, бороздя за собой землю, пока исчезла в ночной дали.

Фэт-Фрумос пировал, сколько пировал, а потом, взвалив палицу на плечо, двинулся по широкому свежему следу. Шел он, шел, пока дошел до сверкавшего в лучах луны белого дома, вокруг которого раскинулся цветник. Цветы на зеленых грядках светились голубым, темно-синим и белым светом, а меж ними порхали мельчайшие мотыльки, яркие, как золотые звезды. Свет, благоуханье и нескончаемая, тихая сладкая песня, рожденная роями мотыльков и пчел, пьянили сад и дом. У входа стояли две бочки с водой, а на завалинке сидела и пряла прекрасная девица. Ее длинное белое платье казалось облачком, сотканным из света и теней; ее золотистые волосы ниспадали на спину двумя тяжелыми косами, а на светлом челе белел венок, сплетенный из ландышей. Освещенная лучами луны, она казалась окутанной золотистым туманом. Белыми, точно из белого воска, пальцами девица держала золотое веретено, второй рукой щипала серебристо-белую шерсть и пряла сверкающую тонкую нить, скорее похожую на живой луч луны, носящийся по воздуху, чем на обыкновенную пряжу.

Заслышав легкие шаги Фэт-Фрумоса, девица подняла на него голубые, как озерная вода, очи.

– Добро пожаловать, Фэт-Фрумос, – молвила она, прикрыв ресницами ясные очи. – Как давно я вижу тебя в своих снах! Пока мои пальцы пряли нить, думы мои ткали сон, прекрасный сон, в котором мы с тобой любили друг друга. Фэт-Фрумос, я пряла золотым веретеном, чтоб потом соткать тебе платье волшебное, счастьем подбитое. Будешь носить его… и меня любить. Из пряжи своей я сотку тебе платье, из жизни своей – жизнь, полную ласки нежной.

Девица с умилением глядела на Фэт-Фрумоса, пока веретено не вывалилось у нее из рук и прялка не упала к ногам. Тогда она встала, словно смутившись сказанным, руки ее повисли, как у напроказившего ребенка, и большие глаза склонились долу. Фэт-Фрумос подошел, одной рукой обвил ее стан, второй нежно погладил волосы и лоб и прошептал:

– Как ты прекрасна, как я люблю тебя! Чья ты, красавица?

– Я дочь Лесовой, – вздохнула она. – Станешь ли ты любить меня и сейчас, когда узнал, кто я?

Она обвила обнаженными руками его шею и долго глядела ему прямо в очи.

– Какое мне дело до того, кто ты! – ответил он. – Я знаю, что люблю тебя.

– Коль любишь меня, давай убежим отсюда, – сказала она, прильнув к его груди. – Потому что застанет тебя мать, – убьет, а когда ты погибнешь, так и я сойду с ума или тут же в могилу лягу.

– Не бойся, – улыбнулся Фэт-Фрумос, высвобождаясь из объятий девы. – Где твоя мать?

– С тех пор, как вернулась, все мечется в ступе, в которую ты ее засадил, и грызет зубами цепи.

– Фэт-Фрумос, – добавила девица, и две большие слезы засверкали в ее глазах, – подожди, не ходи к ней. Прежде я научу тебя, как победить мою матушку. Видишь вот эти два бочонка? В одном из них вода, в другом – сила. Давай-ка мы их поменяем местами. Матушка, когда устает в сражении со своими врагами, кричит: "Погоди, давай-ка испьем водицы!" Тогда она пьет силу, а враг ее – простую воду. Вот мы и поменяем бочонки местами, а она, не зная об этом, во время боя с тобой будет пить простую воду.

Сказано – сделано.

Бросился Фэт-Фрумос туда, где ведьма в ступе ворочалась.

– Как дела, старуха? – крикнул он ей.

Ведьма со злобы рванулась всей силой, цепи на ступе оборвались, и она подскочила до самых туч.

– А! Добро, что ты явился, – молвила она, вернувшись на землю. – Ну, теперь выходи на бой, сейчас посмотрим, кто из нас сильнее.

– Давай! – согласился Фэт-Фрумос.

Перехватила его Лесовая вокруг пояса, мигом вытянулась до самой тучи и швырнула вниз так, что он вошел в землю по щиколотки.

Фэт-Фрумос тоже схватил ее и так ударил об землю, что вбил по колени.

– Погоди, давай испьем водицы! – попросила уставшая Лесовая.

Остановились они передохнуть. Ведьма выпила простой воды, а Фэт-Фрумос испил силы; благодатный огонь разлился у него по жилам и укрепил ослабевшие мышцы.

С удвоенной силой железными руками схватил он старуху и вбил ее в землю по самое горло. Затем треснул палицей по голове и мозги по ветру развеял.

Хмурые тучи обволокли небо, застонал холодный ветер, маленький домик содрогнулся и заскрипел всеми стропилами. Червонные змеи с треском рванули черные полы тучи, волны потоков зарокотали, зловеще загрохотал гром, словно пророча гибель. Сквозь густую, непроглядную тьму Фэт-Фрумос разглядел белеющую рядом серебристую тень – бледную, с распущенными золотыми волосами, с поднятыми ввысь руками. Он подошел к ней и обнял. Подавленная страхом, дева припала к нему и спрятала холодные руки у него на груди. Желая ее разбудить, от стал целовать ее глаза. Тучи в небе разорвались в клочья, пламенно-красная луна выглянула в просвет. И Фэт-Фрумос увидел, как на его груди зажигаются две голубые звездочки, ясные и удивленные, – глаза его любимой. Он схватил ее на руки и побежал сквозь бурю. А она положила голову к нему на грудь и казалась спящей. Добежав до царского сада, Фэт-Фрумос уложил ее в ладью, нарвал травы и цветов и, устроив ей мягкое ложе, перевез через озеро, словно в колыбели.

Взошедшее на востоке солнце любовно на них глядело. Ее намокшее от дождя платье прилипло к округлому, стройному телу, ее влажное лицо было бледно, точно белый воск, сплетенные руки лежали на груди, рассыпавшиеся волосы закрывали шею, глубоко впавшие глаза была закрыты – она была прекрасна, но казалась мертвой. Фэт-Фрумос положил на ее ясный белый лоб несколько голубых цветков, затем сел рядом и заиграл тихую дойну. Небо ясное, как море, жгучий шар солнца, благоуханье свежей травы и цветов усыпили девицу глубоко, и видела она ясные сны под сладкую мелодию флуера. Солнце достигло зенита, все вокруг молчало и Фэт-Фрумос прислушивался к ее спокойному дыханию, теплому и влажному. Он тихо склонился и поцеловал ее в щеку. Тогда она открыла глаза, из которых еще не исчезли видения сна, и, сладко потянувшись, спросила, улыбаясь:

– Ты здесь?

– Нет, меня здесь нет, разве ты не видишь, что меня здесь нет? – ответил Фэт-Фрумос, плача от счастья. Она протянула руку и обняла его.

– Вставай, вставай! – сказал Фэт-Фрумос, лаская ее. – Видишь, уже полдень.

Она встала, откинула волосы со лба на спину, Фэт-Фрумос обнял ее стан, она обвила его шею рукою, и так они прошли по грядкам цветов и вошли в мраморный царский дворец.

Фэт-Фрумос подвел девицу к царю и сказал, что это его нареченная. Царь улыбнулся, затем взял Фэт-Фрумоса за руку, словно хотел ему поведать тайну, и отвел к большому окну, сквозь которое было видно обширное озеро. Не сказал царь Фэт-Фрумосу ни слова, а только глядел в удивлении на озерную гладь и в глазах его появились слезы. Белый лебедь, раскинув крылья, точно серебристые паруса, и окунув голову в воду, рассекал ясное зеркало озера.

– Ты плачешь, царь? – спросил Фэт-Фрумос. – Отчего же?

– Фэт-Фрумос, – ответил царь, – добро, которое ты мне сделал, я не смогу оплатить даже собственной жизнью, как бы она мне ни была дорога. И все же я попрошу у тебя еще большего.

– Чего именно, государь?

– Видишь ты этого лебедя, влюбленного в волну? Я молод, мне следовало бы любить жизнь, и все же сколько раз мне хотелось наложить на себя руки. Люблю я девицу-красавицу с задумчивыми глазами, милую, как прекрасный сон. Она дочь Лютня, человека гордого и дикого, который всю жизнь охотится по лесам вековечным. О! Насколько он свиреп, настолько прекрасна его дочь. Все мои попытки похитить ее оказались тщетными. Попытайся это сделать ты!

Фэт-Фрумосу не хотелось и с места сдвинуться. Но, как и всякий витязь, он дорого ценил братство крестовое, дороже собственной жизни, дороже любимой невесты.

– Царь пресветлый, много счастья у тебя было в жизни, но в одном тебе особенно повезло: в том, что побратался ты с Фэт-Фрумосом. Ладно, пойду похищать дочь Лютня!

Выбрал себе Фэт-Фрумос коней ретивых, коней с ветровой душою, и стал готовиться в поход. Тогда его нареченная – звали ее Иляной – прошептала ему на ухо, нежно целуя:

– Не забывай, Фэт-Фрумос, что пока тебя здесь не будет, я не перестану плакать.

Глянул он на нее с жалостью, приласкал и, вырвавшись из ее объятий, вскочил в седло и умчался.

Ехал он по кодрам пустынным, по горам с заснеженным челом. Ночью, когда меж древних скал появилась бледная, как лицо мертвой девы, луна, перед его глазами проплывали то повисшие в небе чудовищные лохмотья, окутывающие вершину какой-нибудь горы, то мрачная руина былого – разрушенный, разнесенный по камешкам замок.

Когда рассвело, Фэт-Фрумос увидел, что цепь гор переходит в необозримое зеленое море, гладь которого лениво и звучно бороздят тысячи искристых волн; и сколько ни глядел он вдаль – только синее небо да море зеленое. В конце горного кряжа прямо над морем нависла величественная гранитная скала. А на ней, точно птичье гнездо, приютилась прекрасная крепость, столь белая, что казалась посеребренной. В арчатых стенах сверкало множество окон; одно из них было открыто, и Фэт-Фрумос увидел среди горшков с цветами смуглую голову девушки, с мечтательным, как летняя ночь, лицом. Это была дочь Лютня.

– Добро пожаловать, Фэт-Фрумос, – вскрикнула девушка и, соскочив с окна, открыла ему ворота замка, в котором она жила одна-одинешенька, точно дух пустыни. – Этой ночью мне снилось, будто говорила я со звездой, и звезда мне поведала, что ты придешь посланцем от царя, который меня любит.

В большой зале замка, в пепле очага, сидел на страже кот семиглавый. Когда одна голова мяукала, слышно было за день пути, а когда все семь мяукало, слышно было за семь дней пути.

Лютень, днем и ночью пропадая на своей дикой охоте, отдалился от замка на день пути.

Фэт-Фрумос взял девицу на руки, посадил ее на коня, и помчались они вдвоем вдоль пустынного берега морского, точно две едва уловимые воздушные тени.

Но у Лютня, высокого и сильного человека, был волшебный конь о двух сердцах. Кот в замке замяукал одной головой, а конь Лютня заржал своим бронзовым голосом.

– В чем дело? – спросил Лютень коня своего волшебного. – Иль тебе добрая жизнь надоела?

– Не надоела мне добрая жизнь, а вот с тобой худо приключилось. Фэт-Фрумос дочь твою увез.

– Сильно нам нужно спешить, чтобы нагнать их?

– Можно и поспешить, а можно и не очень. Нагнать их нетрудно.

Вскочил Лютень в седло и помчался, точно страшное привидение. Вскоре он догнал беглецов. Биться с Фэт-Фрумосом Лютень не стал, так как сам был христианином и нечистой силы в нем не было.

– Фэт-Фрумос, – молвил Лютень, – больно уж ты красив, и мне тебя жаль. Теперь я тебе ничего не сделаю, но в другой раз… помни!

И, посадив дочь к себе на коня, исчез, будто ветер, будто его и вовсе не было.

Но Фэт-Фрумос не зря был богатырем и не зря запомнил дорогу назад. Он вернулся и снова застал девушку одну. И хотя та была еще более грустна и заплакана, теперь она казалась еще красивее. Лютень опять уехал на охоту за два дня пути. На сей раз Фэт-Фрумос взял других коней, прямо из конюшни Лютня, и увез девицу ночью.

Мчались они, как быстрые лучи луны по высоким морским волнам, мчались сквозь холодную и пустынную ночь, как мчится милый сон; но в беге своем расслышали длинное двуголовое мяуканье кота, что остался в замке. Затем им показалось, будто и шагу дальше ступить не могут, подобно тому, как порой хочешь побежать во сне и не можешь. Затем их обволокло облако пыли – это Лютень мчался к ним во весь опор.

Брови его были насуплены, лицо было страшным. Не проронив ни звука, он схватил Фэт-Фрумоса, подбросил до самых черных грозовых облаков и, забрав свою дочь, растаял в ночи.

Фэт-Фрумоса сожгли молнии и только оставшаяся от него горсточка пепла упала на горячий песок пустыни. Но из пепла возник хрустальный ручей и потекли его воды по алмазным песчинкам; и выросли по берегам ручья густые зеленые деревья, окутав его прохладной тенью и приятным благоуханьем. Если бы кто-нибудь мог понять голос ручья, он узнал бы, что тот в нескончаемой дойне оплакивает златокудрую Иляну, нареченную Фэт-Фрумоса. Да кто может понять голос ручья в этой пустыне, куда до сих пор нога человечья не ступала?

В те давние времена господь ходил еще по земле. Однажды шли по пустыне два человека… Это были господь и святой Петр. У ручья господь напился воды и освежил лицо и руки. А когда они пошли дальше, святой Петр сказал:

– Господи, сделай так, чтоб этот ручей стал тем, чем он был раньше.

– Аминь! – сказал господь, подняв руку, и путники ушли.

Как по мановению волшебного жезла, исчезли и деревья и ручей, а Фэт-Фрумос, очнувшись от долгого сна, встал и огляделся вокруг… Тут он вспомнил, что пообещал похитить дочь Лютня, а коль богатырь пообещал сделать что-либо, нелегко ему от своего отступиться.

Пошел он снова в путь-дорогу и к вечеру добрался до замка Лютня, огромной тенью высившегося в вечерних сумерках. Вошел в замок и застал дочь Лютня всю в слезах. Как увидела она Фэт-Фрумоса, посветлело ее лицо, точно волна под ярким лучом. Рассказал он ей, как воскрес, а она ему и говорит:

– Украсть ты меня все равно не сможешь, пока не добудешь такого же коня, как у моего батюшки, – о двух сердцах в груди. Но я сегодня выведаю у отца, где он взял своего коня, дабы и ты себе добыл такого. А пока суд да дело, чтобы отец не застал тебя со мной, я превращу тебя в цветок.

Сел Фэт-Фрумос на стул, девица пошептала над ним заклинание нежное, и превратился он в темно-алый, точно спелая вишня, цветок. Упрятала его дочь Лютня среди прочих цветов на подоконнике и весело запела, так что весь замок зазвенел.

Как раз в это время вернулся и Лютень.

– Веселишься, дочь моя?.. А отчего ты так весела? – спросил он.

– Оттого, что нет больше на свете Фэт-Фрумоса и некому меня похищать, – ответила она ему смеясь.

Сели они ужинать.

– Отец, – спросила дочь, – а где ты взял того коня, на котором на охоту ездишь?

– Тебе-то зачем знать? – насупил брови Лютень.

– Ты прекрасно понимаешь, – ответила дочь, – что мне захотелось узнать это просто так. Теперь ведь нет уже Фэт-Фрумоса и некому меня похищать.

– А ты знаешь, что я ни в чем не могу тебе противиться, – сказал Лютень. – Далеко-далеко у берега морского живет одна старушка, у которой есть семь кобыл. Она нанимает людей, чтоб стерегли табун по году (хотя год у нее длится только три дня). Коли кто хорошо стережет, она разрешает ему выбрать себе в награду жеребенка, а коль плохо – убивает его и голову на кол сажает. Но даже и тех, кто хорошо стережет, она все равно старается обхитрить: вытаскивает из всех коней сердца и отдает их одному, так что человек почти всегда выбирает себе коня без сердца, который будет похуже любой обыкновенной клячи… Ты довольна, дочь моя?

– Довольна, – ответила она улыбаясь.

В тот же миг Лютень набросил ей на лицо легкий и пахучий красный платок. Дочь долго глядела отцу в глаза, как человек, который пробуждается от глубокого сна и ничего вспомнить не может. Она забыла все, о чем ей рассказал отец. Но цветок на окне подслушивал и подглядывал сквозь листву, точно красная звезда сквозь просветы в облаках.

На следующее утро Лютень снова уехал на охоту.

Девица поцеловала цветок, зашептала над ним заклинание, и Фэт-Фрумос возник перед ней, будто из-под земли.

– Ну, что ты узнала? – спросил он.

– Ничего не помню, – с грустью ответила девица, приложив ладонь ко лбу. – Все забыла.

– А я все слышал. Прощай, дитя мое. Скоро увидимся снова.

Сказав это, Фэт-Фрумос вскочил на коня и умчался в пустыню.

Солнце пекло немилосердно. Неподалеку от леса Фэт-Фрумос увидел вдруг в раскаленном песке комара, корчившегося в смертных муках.

– Фэт-Фрумос, – пропищал комар, – возьми меня с собой и отвези в лес. Когда-нибудь и я тебе сгожусь. Я царь комаров.

Взял Фэт-Фрумос комара и довез до леса, через который пролегал его путь.

Проехал он лес, выехал на пустынный берег морской и вдруг увидел в песке обожженного солнцем рака; рак совсем уж обессилел и не мог сам до воды дотащиться.

– Фэт-Фрумос, – проговорил рак. – Брось меня в море. И я тебе когда-нибудь сгожусь. Я царь раков.

Бросил его Фэт-Фрумос в море и поехал своей дорогой.

Под вечер подъехал он к ветхой землянке, крытой конским навозом. Вокруг землянки вместо забора торчали длинные острые колья и на шести из них болтались человечьи головы, а седьмой без головы покачивался на ветру и кричал: "Голову! голову! голову! голову!"

На завалинке, на драном тулупе, лежала сморщенная старуха, положив седую, как пепел, голову на колени служанке. Служанка искала у нее в волосах.

– Желаю вам здравствовать, – молвил Фэт-Фрумос.

– Добро пожаловать, парень, – ответила старуха, вставая. – С чем пожаловал? Чего здесь ищешь? Не хочешь ли кобыл моих покараулить?

– Хочу!

– Мои кобылы пасутся только ночью… Вот прямо сейчас можешь их выгонять на пастбище… Эй, девка! Накорми-ка парня той едой, что я состряпала и отправь его.

Рядом с землянкой был погреб. Фэт-Фрумос вошел туда и увидел семь чудесных черных кобыл, как семь черных ночей; они еще отроду не видывали света белого. Кобылы ржали и рыли землю копытами.

Весь день проведя натощак, Фэт-Фрумос поел то, что дала ему старуха, затем, сев верхом на одну из кобыл, погнал табун в прохладную ночную тьму. Вскоре им стал овладевать свинцовый сон, в глазах помутилось и Фэт-Фрумос повалился на траву, точно мертвый. Проснулся он только перед рассветом следующего дня. Глянул вокруг, а кобыл и след простыл. Он уж представлял свою голову на колу, как вдруг вдали, на опушке леса, появились все семь кобыл, гонимые целым роем комаров. Фэт-Фрумос услышал тонкий голосок:

– Ты мне сделал добро, и я тебе добром отплатил.

Как увидела старуха, что табун домой возвращается, чуть не взбесилась от злости. Стала она все вверх ногами переворачивать и ни в чем не повинную девушку колотить.

– Что с вами, матушка? – спросил Фэт-Фрумос.

– Ничего, – ответила старуха. – Так вот, напало на меня. На тебя я не сержусь… даже премного тобой довольна.

Подалась затем она на конюшню и стала кобыл колотить да покрикивать:

– Прячьтесь получше, побей вас кочерга, чтоб он не мог вас найти, заешь его леший, задави его смерть!

Поехал Фэт-Фрумос табун пасти и в следующий вечер, да опять свалился в траву и проспал чуть не до утра. Проснулся – кобыл и след простыл. Хотел он было в отчаянии бежать, куда глаза глядят, да вдруг видит – поднимаются кобылы со дна морского и тьма-тьмущая раков их клешнями подгоняет.

– Ты мне добро сделал, – расслышал Фэт-Фрумос чей-то голос, – и я тебе тем же отплатил.

Погнал он коней домой, и снова повторилось все, как в прошлый раз.

А днем подошла к нему служанка и, пожимая руку, шепнула:

– Я знаю, что ты Фэт-Фрумос. Ты не ешь тех яств, что старуха стряпает, она в них сонного зелья кладет. Я тебе другую еду принесу.

Приготовила служанка втайне еду, накормила Фэт-Фрумоса, а под вечер, когда он стал табун на пастбище выгонять, то почувствовал себя бодрым, как никогда. В полночь вернулся он домой, загнал кобыл на конюшню, запер их и сам вошел в землянку. В печи еще тлело несколько углей. Старуха лежала, растянувшись на лавке, и казалась мертвой. Фэт-Фрумос подумал, что она и впрямь умерла и стал ее трясти. А она продолжала лежать неподвижно, как бревно. Тогда он разбудил спавшую на печи служанку.

– Взгляни-ка. – сказал он ей, – старуха-то умерла.

– Вот еще! Так она и умрет! – вздохнула девушка. – Теперь она, верно, кажется мертвой. Сейчас полночь… смертный сон сковал ей тело… а душа ее, кто знает, по каким путям-дорогам носится да черное колдовство ткет. До самых петухов будет она сосать кровь умирающих или опустошать души несчастных… Да, бэдика, завтра исполняется год твоей службы. Возьми ты и меня с собой, могу тебе в пути сгодиться. Избавлю я тебя от многих бед, которые старуха тебе готовит.

Служанка достала со дна ветхого ларя точильный камень, щетку и платок и отдала ему.

На следующее утро вышел срок службы Фэт-Фрумоса. И должна была старуха отдать ему одного из своих коней и отпустить с миром. Пока он завтракал, ведьма ушла на конюшню, вытащила сердца у всех семи кобыл и вложила их в жалкого трехлетка – кожа да кости. Фэт-Фрумос встал из-за стола и, по уговору со старухой, пошел себе коня выбирать. Черные кобылы, у которых старуха вытащила сердца, лоснились от жиру. А тощий трехлеток, хранивший все сердца, лежал в углу на куче навоза.

– Вот этого беру, – сказал Фэт-Фрумос, показывая на трехлетка.

– Как же, прости господи, что же ты у меня – даром служил? – воскликнула хитрая старуха. – Как же тебе не получить то, что причитается? Выбери одну из этих прекрасных кобыл, бери любую, какая приглянется.

– Нет, мне этот приглянулся, – настаивал Фэт-Фрумос на своем.

Старуха бешено заскрипела зубами, но затем сжала челюсти, точно старые мельничные жернова, чтоб не брызнул изо рта яд ее души презлющей.

– Ладно, бери, – согласилась она наконец.

Фэт-Фрумос вскочил на коня, вскинул палицу на плечо и полетел со скоростью мысли, так что, казалось, будто вихрь несется по пустыне, вздымая тучею песок.

На опушке леса его ожидала сбежавшая служанка. Он поднял ее на коня, усадил за своей спиной и снова понесся во весь опор.

Ночь обволокла землю черной своей прохладой.

– Мне спину жжет! – вскрикнула вдруг девушка.

Фэт-Фрумос оглянулся и увидел, что их нагоняет огромный зеленоватый смерч с двумя неподвижными огненными глазами. Красные лучи этих глаз жарким пламенем пронизывали девушку насквозь.

– Брось щетку! – сказала девушка.

Фэт-Фрумос послушался. И сразу же за ними вырос дремучий черный лес, полный шепота листьев и завывания голодных волков.

– Вперед! – крикнул Фэт-Фрумос своему коню, – и конь понесся в ночной тьме, будто демон, гонимый проклятьем. Бледная луна проглядывала сквозь серые облака, словно ясный лик сквозь смутные и холодные сны.

Фэт-Фрумос все летел и летел.

– Мне спину жжет! – глухо простонала девушка, словно долго уже терпела молча.

Фэт-Фрумос оглянулся и увидел огромную серую сову со сверкающими красными глазами, точно две молнии, прикованные к туче.

– Брось точильный камень! – велела девушка, и Фэт-Фрумос бросил камень.

И сразу, как из-под земли, выросла за ними исполинская серая скала, прямая, недвижная, словно застывшая в страхе, с вершиной, упершейся в облака.

Фэт-Фрумос несся по воздуху так быстро, что ему казалось, будто он не на коне скачет, а падает с небесных высот в бездонную пропасть.

– Жжет меня! – снова вскрикнула девушка.

Ведьма просверлила скалу и теперь пролезала в отверстие струйкой дыма, на переднем конце которой пылал уголек.

– Брось платок! – сказала девушка, и Фэт-Фрумос послушался.

Вдруг он увидел за собой обширное прозрачное и глубокое озеро. На его лучистом, как зеркало, дне купались серебряная луна и огненные звезды.

Тут Фэт-Фрумос расслышал в вышине колдовские звуки и поднял взор к облакам. Высоко в небе, за два часа пути, тихо-тихо плыла на медных крыльях старуха Полночь.

Когда ведьма бешеными взмахами доплыла до середины белого озера, Фэт-Фрумос бросил свою палицу ввысь и перебил Полночи крылья. Та камнем повалилась к земле и жалобно прокаркала двенадцать раз.

Луна спряталась за тучи, и ведьма, охваченная своим свинцовым сном, погрузилась на волшебное дно неведомого озера. И всплыла над водой длинная черная трава. Эта была проклятая душа ведьмы.

– Мы спасены! – сказала девушка.

– Мы спасены! – сказал конь о семи сердцах. И добавил: – Хозяин, ты сбил Полночь на землю на два часа раньше положенного ей срока, и я чувствую, что у меня под ногами песок колеблется. Сейчас скелеты, похороненные в песках пустыни, восстанут из могил и полетят на луну справлять шабаш. В такое время опасно ездить. Ядовитый и холодный дух мертвецов может нас убить. Лучше ложитесь спать, а я тем часом слетаю обратно к матери, пососу молока огненного из ее сосков и снова стану красивым на диво.

Фэт-Фрумос послушался коня, соскочил с седла и расстелил свой плащ на горячем еще песке.

Но странное дело… У девушки глаза углубились в орбиты, скулы обострились, смуглая кожа стала синей, рука стала тяжелой, как свинец, и холодной, как лед.

– Что с тобой? – спросил Фэт-Фрумос.

– Ничего, ничего, – ответила она угасающим голосом и прилегла на песок, дрожа, точно в горячке. Фэт-Фрумос отпустил коня и лег на плащ.

Вскоре он уснул. И все же ему казалось, будто он не спит. Будто веки его покраснели и стали прозрачными и он видел сквозь них, что луна становится все больше и больше, опускаясь к земле, и, наконец, превращается в подвешенную к небу сверкающую крепость, в которой трепещут огнем тысячи красных окон. А от луны нисходит к земле царская дорога, покрытая серебряной галькой, посыпанная пылью лучей…

Затем ему почудилось, будто лежавшая рядом с ним девушка тихо поднимается, тело ее распыляется по воздуху и остаются одни только кости; окутанная серебряным плащом, она выходит на сверкающую дорогу, ведущую к луне, и уходит в неясный мир теней, откуда сошла на землю, дав себя сманить колдовством старой ведьмы.

Затем его веки позеленели, почернели, и больше он уж ничего не увидел.

Когда он открыл глаза, солнце стояло высоко в небе. Девушки не было и наяву. Но в горячей пустыне ржал его красивый, сверкающий конь, опьяненный золотым светом солнца, который ему теперь впервые довелось увидеть.

Фэт-Фрумос вскочил в седло и, едва успев продумать две-три радостные думы, очутился перед замком Лютня.

На сей раз Лютень оказался далеко, за семь дней пути.

Взял Фэт-Фрумос его дочь и усадил на коня, впереди себя. Она обвила руками его шею и спрятала голову у него на груди. Длинные полы ее белого платья касались в полете песка пустыни. Они так быстро летели, что казалось, будто пустыня и волны морские бегут вспять, а они стоят на месте. И только еле-еле доносилось мяуканье всех семи голов кота.

Далеко в лесу Лютень услыхал ржанье своего коня.

– Что случилось? – спросил он.

– Фэт-Фрумос украл твою дочь, – ответил вещий конь.

– Догоним мы его? – удивленно спросил Лютень. Он ведь знал, что убил Фэт-Фрумоса.

– Ей-же-ей, нам его не догнать, – ответил конь. – Теперь он скачет, верхом на одном из моих братьев о семи сердцах, а я только о двух.

Лютень вонзил коню шпоры глубоко в бока и тот, вздрогнув, помчался как вихрь. Завидев Фэт-Фрумоса далеко в пустыне, Лютень и говорит коню своему:

– Крикни своему братцу, пусть забросит седока в облака и идет служить ко мне. Буду я его кормить орехами лущеными и поить молоком сладким.

Проржал конь Лютня своему братцу то, что ему было велено, а тот и передал все Фэт-Фрумосу.

– Передай своему братцу, – велит Фэт-Фрумос коню, – пусть забросит седока в облака и идет ко мне служить. Буду я его кормить углями раскаленными, буду я его поить пламенем жгучим.

Проржал конь Фэт-Фрумоса братцу своему, что было велено, и тот забросил Лютня в облака. Окаменели тучи небесные и превратились в красивый серый замок; а сквозь два просвета в тучах глядели голубые, как небо, глаза и метали длинные молнии. Это были глаза Лютня, сосланного в царство поднебесное.

Фэт-Фрумос приструнил скакуна и пересадил девицу на коня ее отца. Еще день пути, и подъехали к прекрасному царскому замку. А там все считали Фэт-Фрумоса погибшим и поэтому, когда распространилась весть о его возвращении, день нарядился в воздушное платье из прозрачного света, а люди толпились и гомонили, точно нива пшеничная на ветру.

Но что стало за это время с Иляной?

Едва только Фэт-Фрумос уехал, она закрылась в саду с высоким железным забором, и там, ступая по холодным каменным плитам или склонив голову на кусок кремня, все лила жемчужные слезы и собирала их в золотую лохань.

За цветами в саду никто не ходил, никто их не поливал: на голом камне, под палящим зноем дня и сухим холодом ночи выросли бледные и хилые цветы с желтыми листьями – цветы горя.

Глаза царицы Иляны ослепли от слез и ничего уже не видели; ей только казалось, будто в сверкающей лохани, полной ее слез, она видит милый образ нареченного. Наконец глаза ее, два пересохших ручья, перестали лить слезы. Кто бы увидел ее длинные распущенные волосы, точно складки золотой мантии спадавшие на холодную грудь, кто бы увидел ее лицо, на котором словно долотом было высечено беспредельное горе, тот мог бы ее счесть окаменевшей феей озера, лежавшей в песчаной могиле.

Но едва она заслышала шум приближения Фэт-Фрумоса, как лицо ее прояснилось; она зачерпнула из лохани горсть слез и обрызгала сад. Словно по волшебству, желтые листья деревьев и цветов стали изумрудно – зелеными. Грустные и блеклые цветы побелели и засверкали жемчужинами, и от этого крещения слезами родились белые ландыши.

Слепая царица тихо двинулась между грядок и, собрав множество ландышей, расстелила их около лохани, соорудив ложе из цветов.

В этот миг вошел Фэт-Фрумос.

Она бросилась к нему на шею, онемев от счастья, и стала разглядывать его своими закрытыми слепыми глазами, которыми ей так бы хотелось впитать его душу. Затем она взяла его за руку и подвела к лохани, полной слез.

Ясная луна всходила на небе, словно лик золотой. В вечерней тиши Фэт-Фрумос умыл лицо в лохани со слезами, укутался плащом, сотканным Иляной из лунных лучей, лег на ложе из цветов и уснул. Царица легла рядом с ним и снилось ей, будто две голубые звезды сорвались с неба и сели к ней на лоб.

Наутро она проснулась зрячей.

На следующий день была помолвка царя с дочерью Лютня.

А еще через день была назначена свадьба Фэт-Фрумоса.

Рой лучей слетел с неба, и рассказали лучи лэутарам, как поют ангелы при посвящении в сан святого; несметные волны поднялись со дна озера и рассказали, как поют нимфы, когда желают добра людям. И так лэутары научились мастерски играть и хоры, и здравицы.

Пламенная роза, серебряные лилии, белые, как жемчуг, ландыши и все другие цветы собрались на совет, и каждый цветок высказал своим запахом мнение о том, каким должно быть платье невесты. Тайну свою они поведали любезному мотыльку в синем, расшитом золотом платье. А тот полетел и стал кружиться над лицом спящей царицы, пока она не увидела в ясном сне, точно в зеркале, как ей следует одеться. Увидев себя столь прекрасной, она улыбнулась.

Жених надел сорочку, сотканную из лунных лучей, пояс, сплетенный из нитей жемчуга, и плащ, слепленный из белых снежинок.

И сыграли они свадьбу славную и прекрасную, подобной которой до тех пор свет не видывал.

И прожили потом в мире и покое много счастливых лет; а если верно то, что говорят люди, будто для Фэт-Фрумоса бег времени нипочем, то, может быть, живут еще и поныне.

Перевод: А. Комаровский