СКАЗКА О ПОРОСЁНКЕ

Сказывают, жили когда-то дед да баба; деду сто лет исполнилось, а бабе девяносто. И оба они были белее зимы и пасмурнее ненастья оттого, что детей не имели. Очень уж хотелось иметь им ребенка, хоть одного, ибо дни и ночи напролет проводили они, как сычи, одиноко, даже в ушах от тоски звенело. Да и жили они не бог весть в каком достатке: лачуга никудышная, рваные тряпки на лаицах¹ - вот и все их добро. А с некоторых пор и вовсе тоска их загрызла, ибо ни одна душа к ним беднякам, как к зачумленным, не заглядывала.

Однажды вздохнула баба тяжко и говорит деду:

– Дед, а дед! С каких пор себя помним, никто нас "отцом-матерью" не назвал! Не грех ли этак и жить на белом свете? Потому я так думаю, что в доме, где нет детей, и благословения божьего быть не может.

– Так-то оно так, баба, да что против воли божьей поделаешь?

– Верно, старче, твоя правда. Только знаешь, что я ночью надумала?

– Буду знать, баба, коли скажешь.

– Завтра, как день забрезжит, встань и ступай, куда глаза глядят. И кто бы ни вышел первым тебе навстречу, человек ли, змея ли, другая ли тварь какая, клади в котомку и домой неси. Вырастим его как сумеем, и быть ему нашим дитятком.

Дед, которому тоже одиночество опостылело и детей иметь хотелось, встал на другой день чуть свет и с котомкой на палке пошел, как баба сказала… Идет он, идет по оврагам, пока не набрел на большую лужу, а в луже той свинья с двенадцатью поросятами барахтается, на солнце греется. Приметила свинья деда, захрюкала, прочь побежала, а поросята за ней. Только один, поплоше, сапной, шелудивый весь, увязнув в грязи, на месте остался.

Схватил его дед, сунул в котомку каким был – полным грязи и прочих прелестей – и домой.

"Слава тебе, господи, – думает дед, – что смогу моей бабе утешение доставить. Кто знает, бог ли, чёрт ли её надоумил?…"

Вернулся дед домой, говорит:

– Вот, баба, какое дитятко я тебе, принёс! Пусть будет жив и здоров! На славу сынишка, чернобровый, ясноглазый, лучше некуда! Весь в тебя, просто вылитый! А теперь готовь корыто и обмой его, как ребят обмывают, потому что, сама видишь, запылился малость малютка…

– Старче, старче, – говорит баба, – не смейся. Тоже это тварь божья, как и мы. Может, еще и безвиннее нашего.

Проворнее девчонки разводит она щелок, баньку готовит и, зная толк в повивальном деле, обмывает поросенка, маслом из коптилки хорошенько суставы смазывает, за нос его тянет, щекочет, чтобы от глаза заговорить. Щетинку потом расчесала и так за ним ухаживать стала, что через день-другой и вовсе его выходила. На очистках, на отрубях стал здороветь и расти поросёнок на глазах, так что глядеть было любо-дорого. А баба не знала куда деваться на радостях, что такой у неё сынок – пригожий, упитанный, свежий, как огурчик. Хоть бы весь свет говорил, что некрасив он и груб, она одно заладила: мол, другого такого нет и быть не может! Одну только обиду носила баба на сердце: что не может сынок отцом-матерью называть их.

Собрался однажды дед в город купить кой-чего.

– Старче, – говорит баба, – не забудь стручков сладких для нашего мальчика купить, очень уж он их любит, малышенька наш.

– Ладно, старуха, – отвечает дед, а сам думает: "Леший его возьми, рыло свинячье, житья от него не стало. На себя хлеба и соли не хватает, а тут откармливай его сластями… Если стану старухе во всем потакать, дом прахом пойдет!"

Отправился дед в город, все дела свои сделал, вернулся домой, а баба спрашивает:

– Ну, старче, что в городе слышно?

– Да что слышно, старуха, не больно хорошо; хочет царь дочь свою замуж выдать.

– И что же в этом, старче, дурного?

– Погоди маленько, старуха, не об этом одном речь. От того, что услышал я, волосы на голове дыбом встали. Думаю, когда тебе все как есть расскажу, тоже дрожмя задрожишь!

– В чем же дело-то, старче? Ишь, беда какая!

– Ты же слушай, старуха. Послал царь по всему свету гонцов: кто от своего дома до царского дворца золотой мост проложит, каменьями драгоценными вымощенный, по обеим сторонам деревьями обсаженный, на которых бы всевозможные птицы распевали, каких больше нигде на свете нету, тому он дочь свою в жены отдаст да еще полцарства в придачу. А тому, кто осмелится руки царевниной просить, а моста такого, как велено, сделать не сможет, – на месте голову рубить будут. И как слышно, немало королевичей и царевичей невесть откуда понаехало, но ни один с тем не справился; и никому от царя пощады не было, всех казнить велел, и стонет народ от жалости к ним! Что ж ты, старуха, скажешь? Добрые разве это вести? Да ещё говорят, сам-то царь заболел с горя!

– Ох, старче, ох! Болезни-то царские нашего здоровья здоровей! А вот царевичей жалко мне; сердце разрывается, когда подумаю, как страдают и горюют матери ихние! Хорошо, что наш сынок говорить не умеет и до всех этих страхов ему и дела нет.

– Это, конечно, неплохо, баба. Но еще лучше тому, чей сын тот мост построит и царскую дочку в жёны получит; уж он-то нужду оседлает и славу большую добудет.

Пока старики вели беседу, поросёнок лежал на подстилке под печкой, задрав рыльце кверху и не сводя с них глаз; слушал и только пофыркивал. И вдруг из-под печки доносится: "Отец, мать, я тот мост сделаю". Баба от радости языка лишилась. А дед, испугавшись нечистой силы, стал оглядываться, ищет, откуда тот голос. Никого не увидев, пришел он немножко в себя, а свинёнок снова кричит:

– Не бойся, отец, я это… Успокой мать и ступай к царю, скажи, что я тот мост сделаю.

– А сумеешь ли сделать, дитятко милое? – изумился дед.

– Положись на меня, отец. Ступай да скажи царю, что я тебе велел.

Старуха, очнувшись, стала сынка целовать, уговаривать:

– Сыночек милый, родной! Не лезь головой в петлю! На кого нас покинешь? Останемся мы одни средь чужих людей, с разбитым сердцем, без опоры на старости лет.

– Не печалься, мать, не тревожься. Если буду жить и не умру, увидишь, кто я таков.

Что было старику делать? Расчесал он бороду, волосок к волоску, посох свой стариковский взял и пошел. Как прибыл в город, не мешкая во дворец явился. Один из стражников, увидев его, спрашивает:

– Чего тебе, старче, надобно?

– Да вот, дело у меня к царю. Сын мой берётся мост ему сделать.

Стражник, зная приказ, без долгих слов доставляет деда к царю. Спрашивает царь у деда:

– Зачем, старче, ко мне пожаловал?

– Долгие годы жить тебе в счастье, великий и пресветлый государь! Сын мой, прослышав, что дочка у тебя на выданье, отправил меня к твоему царскому величеству доложить, что может он тот мост справить.

– Если может, то пусть делает, старче. Достанется ему тогда дочь моя и полцарства в придачу. А не сможет, пусть тогда на себя пеняет… Слыхал ведь, что с другими сталось, познатнее его? Так вот, если с руки тебе, то ступай, приводи сына. А нет, уходи подобру-поздорову, дурь из головы выкинь.

Поклонился дед до земли, домой пошел за сыном. Обрадовался поросёнок, узнав о царских словах, стал играть и резвиться, под лаицами пробежался, рыльцем горшок-другой перевернул, говорит:

– Пойдем, отец, я царю представлюсь!

Заохала баба, запричитала:

– Видно, нет у меня счастья в жизни! Сколько натерпелась, пока сына вырастила, выходила. А теперь?.. Чует мое сердце, что без него останусь.

И со страху и горя чувств лишилась.

А старик, недолго думая, шапку на уши нахлобучил, взял свой посох, и говорит:

– Пойдем, сынок, матери невестку добудем!

Поросёнок на радостях как пробежится под лаицами и за дедом следом. Бежит, визжит, землю нюхает, свинья-свиньей. Добрались они до дворцовых ворот, а стражники, как завидели их, меж собой переглядываются, со смеху покатываются.

– Это что же такое, старче? – спрашивает один из них.

– А это сынок мой, что берется для царя мост проложить.

– Господи, боже, – говорит один из стражников, постарше других, – не горазд же ты, старик, умом. Или жизнь тебе надоела?

– Да уж что суждено человеку, то на лбу у него написано. Двум смертям не бывать, одной не миновать.

– Ты, старик, видать, беды себе ищешь днем с огнем, – сказал стражник.

– До этого вам дела нет, – ответил дед. – Держите лучше язык за зубами и дайте знать царю, что явились мы.

Снова переглянулись стражники между собой, пожали плечами, и один из них отправился к царю доложить о старике и его поросёнке. Вызывает их царь к себе. Дед, как вошел, в ноги поклонился, смирнёхонько стал у двери. Поросёнок же пробежался по коврам, захрюкал, весь дом обнюхивает.

Стало царю от такой дерзости смешно, а потом рассердился он и сказал:

– Ладно, старче, когда пришел ты в тот раз, вроде был в своем уме. Да знаешь ли ты, куда свиней приводишь? Кто, скажи, тебя надоумил над самим царем шутки шутить?

– Упаси господи, великий государь, и подумать мне, старику, об этаком! Уж ты не прогневайся, великий государь, но только это сынок мой, который, ежели помнить изволишь, прислал меня однажды к тебе.

– Уж не он ли мне мост построит?

– Так мы с надеждой на бога думаем, великий государь.

– Тогда бери свинью твою и вон отсюда. А если до завтрашнего утра мост не будет готов, то быть голове твоей, старче, там, где пятки твои теперь. Понял?

– Милостив бог, великий государь. Зато если выполним повеление твое, государь, то уж не прогневайся, дочь свою шли к нам домой.

С этими словами поклонился старик низко, забрал поросёнка и пошел домой. А за ним несколько солдат увязалось, ибо приказал царь взять его под стражу до утра, разузнать, как да что?… Потому что смех да толки, да расспросы пошли по дворцу и повсюду про такую неслыханную дерзость.

К вечеру явился дед с поросёнком домой, и старуха так и затряслась со страху, заохала, застонала:

– Ой, старче, старче, что за беду ты мне в дом принес! Солдат мне только не хватало!

– Ещё ты смеешь шуметь, старуха? Твоих это рук дело. Послушался я глупой твоей головы, пошел по оврагам приёмыша тебе добывать. Вот и в беду попали! Потому не я привел солдат, а они меня привели. И голове моей, пожалуй, лишь до утра суждено там быть, где теперь она.

Между тем поросёнок по хате бегает, ищет, чем поживиться, и никакого дела ему нет до всего, что натворил. Спорят старики меж собой, спорят, а под утро, как ни встревожены были, уснули. Поросёнок тогда на лаицу тихонько взобрался, в окошке бычий пузырь выбил, дохнул – и словно два огненных вала потянулись от лачуги до самых царских палат. И в один миг чудо-мост был готов со всем, что ему полагалось. Лачуга же дедова превратилась во дворец, куда лучше и краше царского. Вскинулись старик со старухой – а на них одежды царские пурпурные, и все сокровища мира во дворце у них. А поросёнок играет себе да резвится, да на мягких коврах нежится.

По всему царству разнесся слух про столь великое чудо. Сам царь и советники царские до смерти перепугались. Созвал царь совет и, решив дочь свою за старикова сына выдать, тут же и отослал её. Потому что хоть и был он царь, а про все на свете забыл, кроме одного – страха!

Свадьбу не справляли, ибо с кем было справить? Царевне, когда к жениху приехала, по душе пришлись и дворец, и родители мужнины. Зато как жениха увидала – сама не своя стала. А потом повела плечами и подумала:

– Если так рассудили родители мои и господь бог, пусть так и остается!

И стала она хозяйничать в новом доме.

День-деньской поросёнок, как и раньше, по дому рыскал, а к ночи свиную кожу с себя сбрасывал и становился прекрасным царевичем. Вскоре привыкла к нему молодая жена, и не так уже ей было тоскливо, как прежде.

Через неделю-другую соскучилась она по родителям и решила навестить их, а мужа дома оставила – не показываться же с ним на людях! Обрадовались ей отец с матерью, стали о хозяйстве, о муже расспрашивать, и рассказала она им все как есть. Тогда ей отец такой совет дал:

– Дочь моя милая! Упаси тебя бог мужу вред какой причинить, а то навлечешь на себя беду! Кто бы он ни был, а власть имеет большую, непостижимую, коли сумел дела совершить превыше сил человеческих.

Немного спустя вышли обе царицы в сад на прогулку, и тут-то и научила старая царица молодую совсем по-иному:

– Доченька милая! Никакой у тебя жизни не будет, если не сможешь с мужем на людях бывать. Вот тебе мой совет: прикажи огонь большой в печи развести, и когда муж уснет, возьми ту кожу свиную и швырни в огонь, чтобы раз навсегда от неё избавиться!

– Верно говоришь, маменька. А мне вот и в голову не пришло…

И лишь только вернулась домой, сразу же велела большой огонь в печи развести. Когда же уснул молодой супруг крепким сном, схватила она свиную кожу и швырнула в огонь. Затрещала щетина, зашипела шкура, искорежилась, в золу превратилась. И таким страшным духом наполнился дом, что сразу же пробудился молодой муж, вскочил в испуге. Бросился к печи, заглянул в неё и, увидев, какая стряслась беда, залился слезами и сказал:

– Женщина неразумная! Что ты натворила? Если кто надоумил тебя, плохую он тебе службу сослужил; а если же по своей голове поступила, то мало проку в такой голове!

И вдруг железный обруч опоясал её стан, и сказал ей муж:

– Когда обниму я стан твой правой рукой, рассыплется этот обруч и тогда только родишь ты младенца, ибо послушалась ты дурного совета, обездолила и несчастных стариков моих, и меня, и себя заодно. Если же когда-либо будет нужда во мне, знай, что зовут меня Фэт-Фрумос² и искать меня будешь в Ладан-монастыре.

Только сказал, и ветер возник внезапно; страшной бурей подняло его в воздух, и исчез он из глаз. А мост чудесный тут же пропал и сгинул, будто его никогда и не было. Дворец же, в котором старики с невесткой среди всех богатств и сокровищ мира жили, снова бедной лачугой обернулся. Увидев, какая беда с ними стряслась, стали старики, плача и стеная, невестку корить и велели ей идти на все четыре стороны, потому что при себе держать было им не под силу.

В таком несчастье что ей было делать, куда деваться? Вернуться к отцу-матери? Страшно было отцовского гнева и насмешки людской. На месте оставаться? Не на что было ей жить, да и опостылели ей упреки стариков. И решила она по свету идти, мужа искать. Сказала "Господи, благослови!" и пошла, куда глаза глядят. Шла она, шла, все вперед да вперед и приходит в дикое, неведомое место. Увидела одинокую избушку, покрытую мхом, свидетелем древних лет, и постучалась в калитку.

– Кто там? – откликнулся старушечий голос.

– Откройте бесприютной страннице.

– Если добрый ты человек, приди в келью мою; а если нет, то прочь ступай отсюда, ибо стальные клыки у пса моего; коли спущу с цепи, на куски тебя разорвет!

– Добрый я человек, матушка!

Отворилась тогда калитка, и впустила старуха странницу.

– Каким ветром занесло тебя, женщина? Как смогла ты проникнуть в эти места? Сюда и жар-птица не залетает, а человек и подавно.

Горько вздохнула странница и сказала:

– Грехи тяжкие привели меня сюда, матушка. Иду я в Ладан-монастырь, а в какой стороне он, того и сама не ведаю.

– Видать, есть еще у тебя маленько счастья, коли попала ты прямо ко мне. Я – святая Середа; слыхала, может, обо мне?

– Слыхать-то слыхала, матушка, а что на этом свете живешь, никогда бы не подумала.

– Видишь? А еще люди на судьбу жалуются!

Кликнула святая Середа громким голосом, и вмиг собрались твари живые со всего её царства. Стала их святая Середа расспрашивать про Ладан-монастырь, но все как один ответили, что и названия такого не слыхивали. Огорчилась святая Середа, но что было делать? Дала она страннице просфору и чарку вина на дорогу, и прялку-самопрялку золотую. Сказала ей ласково: "Береги, в нужде пригодится", и отправила её к старшей своей сестре святой Пятнице.

Снова пустилась бедняжка в путь, и шла она год напролет по диким, неведомым местам, пока не добралась, наконец, до святой Пятницы. И случилось здесь то же, что и у святой Середы, – только дала ей святая Пятница еще одну просфору и чарку вина на дорогу, и мотовило золотое, что пряжу само наматывало; с такой же лаской и кротостью отослала её святая Пятница к старшей сестре своей, святой Троице. В тот же день отправилась путница дальше, и брела она снова год напролёт по местам, ещё более пустынным и страшным, чем прежде. И будучи тяжёлой на третьем году, с большим трудом добралась она до святой Троицы. Приняла её святая Троица с тем же радушием, что и сестры её. Пожалела несчастную, кликнула клич что было мочи, и все твари на клич тот примчались – водяные и земные, и небесные. Стала их святая Троица расспрашивать, в какой стороне света Ладан-монастырь стоит. Но все как один отвечали, что слышать не слышали и ведать не ведают. Вздохнула святая Троица от всего сердца, глянула грустно на странницу и сказала:

– Видно, божье проклятие лежит на тебе, коли не дано тебе найти то, чего ищешь! Ибо здесь край света, даже мне неведомого. И дальше идти никому невозможно.

Вдруг, откуда ни возьмись, жаворонок хроменький ковыляет: ковыль, ковыль, ковыль! прямо к святой Троице. Спрашивает его святая Троица:

– Не знаешь ли, жаворонок, где Ладан-монастырь стоит?

– Как не знать, госпожа моя? Туда я по зову сердца летал, ногу сломал.

– Если так, что хочешь делай, а доставь эту женщину в Ладан-монастырь и научи, как ей дальше быть.

Вздохнул жаворонок и ответил смиренно:

– От всего сердца выполню твою волю, госпожа моя, хоть и очень трудна дорога до того места.

Подарила тогда святая Троица несчастной страннице просфору и чарку вина в дорогу, чтобы хватило ей до самого Ладан-монастыря, и ещё золотой поднос, и наседку из чистого золота, драгоценными каменьями усыпанную, с цыплятами тоже из золота. Поручила странницу жаворонку, и тот, ковыляя, сразу в путь пустился. Когда уставала бедняжка и не под силу ей было брести, брал её жаворонок на свои крылышки и нёс по воздуху. Так странствовали они год напролёт, с большим трудом и великими опасностями пересекли бесчисленные моря и страны, шли по лесам и гибельным пустыням, кишевшим драконами, – ядовитыми змеями, василисками, чей взгляд убивает, гидрами о двадцати четырех головах и другими ужасными гадами без числа, с широко разверстыми пастями, готовыми проглотить их, среди чудищ, чью непомерную алчность, хитрость и свирепость не в силах описать язык человеческий!

Наконец, после всех препятствий и опасностей, добрались они до какой-то пещеры. Снова села женщина на крылья спутника своего; едва шевеля ими от усталости, полетел он, и очутились они вдруг на другом свете, где райская благодать – да и только!

– Это Ладан-монастырь – сказал жаворонок. – Здесь находится Фэт-Фрумос, которого ищешь ты долгие годы. Уж не знакомо ли тебе что-нибудь здесь?

Разбежались глаза у нее от такой красоты и блеска, но, всмотревшись внимательнее, узнала она чудо-мост и дворец, в котором так недолго прожила с Фэт-Фрумосом, и слезами радости наполнились её глаза.

– Погоди! Не спеши радоваться. Ещё недостойна ты этих мест, и не всё еще испытания кончились, – сказал жаворонок.

И показал ей колодец, к которому велел приходить три дня кряду, рассказал, с кем она там встретится и что говорить должна, и что делать ей с прялкой, мотовилом, подносом и золотой наседкой с цыплятами – подарками трех сестер: святой Середы, святой Пятницы и святой Троицы.

Потом попрощался со своей спутницей и полетел без оглядки обратно, страшась, как бы не оторвали ему ещё и другую ногу. А бедная странница, проводив его глазами, полными слез, побрела к колодцу.

У колодца достала она прялку, села на землю отдохнуть. Немного погодя приходит по воду служанка. Как увидела незнакомку с дивной прялкой, что сама золотую пряжу в тысячу раз волоса тоньше прядет, кинулась к госпоже своей поведать про диво-дивное.

Госпожой служанки была ключница Фэт-Фрумоса – та ведьма, от которой сам чёрт поседел и которая воду в камень превращать умела и знала все бесовы уловки. Одного не умела она – мысли отгадывать. Как проведала она про диво-дивное, сразу же шлёт служанку за незнакомой странницей. Когда же та во дворец явилась, сказала ей ведьма:

– Говорят, есть у тебя прялка золотая, что сама прядет. Не отдашь ли мне эту прялку и что за неё просишь?

– Позволь мне ночь провести в той комнате, где царь почивает.

– Почему бы и нет? Давай прялку и жди здесь до вечера, пока царь с охоты вернется.

Отдала странница прялку и ждет. А беззубая ведьма, зная про царев обычай каждый вечер чашу молока перед сном выпивать, такого ему молока приготовила, чтобы спал он как мёртвый до самого утра. Вернулся царь с охоты, лег в постель, – шлёт ему молоко ведьма. Как осушил он чашу, так и заснул на месте мёртвым сном. Позвала тогда ведьма странницу в царскую опочивальню, как было меж ними условлено, а сама ушла, сказав:

– Оставайся тут до рассвета, пока не приду за тобой.

Говорила ведьма шепотом и ступала тихонько. Опасалась, как бы не услышал её из соседней комнаты верный царский слуга, что каждый день с царем на охоту хаживал.

Как только удалилась колдунья, бросилась бедная странница на колени перед спящим супругом, стала руки ломать и так говорить:

– Фэт-Фрумос! Фэт-Фрумос! Протяни руку твою, обними мой стан, чтоб рассыпался проклятый обруч, чтоб явилось на свет дитя твоё!

Так стонала бедняжка и терзалась до самого утра, а царь словно и неживой – ничего не слышит. На рассвете пришла ведьма туча-тучей, вытолкнула несчастную, велела тотчас же убраться. Пошла бедная странница, вне себя от горя и обиды снова у колодца уселась, мотовило достает. Когда же снова явилась служанка по воду и новое чудо увидела, опять кинулась к своей госпоже, рассказала, будто есть ещё у незнакомки мотовило золотое, что само пряжу разматывает и много чудеснее золотой прялки. Снова послала жадная баба за нею служанку, той же уловкой прибрала золотое мотовило к рукам, а наутро снова прогнала бедняжку.

В ту ночь услышал верный царский слуга, что происходит у царя в опочивальне, сжалился над несчастной странницей и решил перехитрить коварную ведьму. Когда встал с постели царь и отправились оба на охоту, рассказал он подробно царю обо всем, что случилось в последние две ночи… Встрепенулся царь, словно сердце в нем пробудилось. Потом потупил взгляд и заплакал. А пока из глаз Фэт-Фрумоса ручьями слезы катились, убитая горем жена его сидела у колодца, а рядом стояла на подносе золотая наседка с цыплятами – последняя надежда! И снова приводит господь ту служанку к колодцу. Увидев новое, еще большее чудо, не стала она воды набирать, кинулась к своей госпоже, говорит:

– Госпожа, госпожа! Новое диво-дивное! Есть у той женщины золотой поднос, и золотая наседка с цыплятами тоже из золота, такие прекраснее, что глаз не отвести!

Посылает колдунья не мешкая за странницей, а сама думает:

"Чего она ищет, не видать ей как своих ушей…"

И так же коварно завладела золотым подносом и золотой наседкой с цыплятами.

Когда же вернулся царь с охоты и принесли ему молока, решил он того молока не пробовать, выплеснул его украдкой и сразу же притворился глубоко спящим.

А колдунья, видя, что царь заснул и вверившись силе своего зелья, снова привела странницу в царскую опочивальню с тем же уговором, что в прошлые ночи, а сама удалилась. Снова припала несчастная к царской постели и, заливаясь слезами, воскликнула:

– Фэт-Фрумос! Фэт-Фрумос! Сжалься над двумя неповинными душами, что вот уже четыре года страшной карой терзаются. Протяни правую руку твою, обними меня, чтоб рассыпался обруч железный и явилось на свет дитя твоё, ибо не под силу мне больше это бремя!

Сказала, и словно во сне протянул Фэт-Фрумос руку. Лишь коснулся стана её – со звоном рассыпался обруч, и без всяких страданий разрешилась она младенцем.

Поведала царица мужу, какого горя она натерпелась с той поры, как он покинул её.

Не дожидаясь рассвета, поднялся царь, весь двор на ноги поставил, велел колдунью к себе привести со всеми сокровищами, обманным путем от царицы присвоенными. И еще велел привести кобылку необъезженную и мешок, полный орехов, и привязать к хвосту кобыльему тот мешок и ведьму и отпустить кобылу на все четыре стороны. Как велел, так и сделали. Поскакала кобыла, и где орех падал, там и от ведьмы падал кусок; когда же совсем отвалился мешок, то и ведьмина голова отвалилась.

А была эта ведьма той самой свиньёй, которая с поросятами в луже барахталась и от которой старику Фэт-Фрумос достался. Колдовскими чарами превратила она Фэт-Фрумоса, господина своего, в поросёнка сапного, шелудивого, с тем чтобы поженить его на одной из одиннадцати дочерей своих. За это и казнил её Фэт-Фрумос ужасной казнью. А слугу своего верного великими дарами одарили царь с царицей и от себя не отпускали до конца его дней.

А теперь припомните, люди добрые, что не справил Фэт-Фрумос свадьбу в свое время. На этот раз отпраздновал он сразу и свадьбу и крестины такие, каких никогда ещё не бывало и, верно, не будет. И лишь только подумал Фэт-Фрумос, тут же явились и родители молодой царицы, и дед со старухой, взрастившие его, снова в царский пурпур одетые, и посадили их во главе стола. Кого только не было на богатой и пышной свадьбе! И длилось веселье три дня и три ночи, и еще поныне длится, если не кончилось.

¹ Лаица - вделанная в пол скамья-лежанка.
² Фэт-Фрумос - прекрасный юноша, герой молдавских легенд и сказок.