Снег идёт

Приключение с киселём

Вылезли наверх. Запыхались.

— Давай ещё разок скатимся? — сказала Алёнка. Но Таня вдруг всплеснула руками:

— Ой! А кисель-то где же?

Горшка с киселём не было. Была только ямка в снегу.

— Лучше бы мы не катались! — всхлипнула Таня.

— Это всё гуси виноваты — сбили нас с дороги! — сказала Алёнка. — Кабы не сбили, мы бы на гору не пришли...

Упала крупная пушистая снежинка прямо Алёнке на нос. Она подняла голову — никак, снег начинается? Подняла голову и вдруг засмеялась:

— Таня, погляди наверх!

Таня поглядела. А наверху, на ракитовой ветке, висит их горшок с киселём!

— Кто-нибудь шёл мимо по тропочке и нарочно повесил!

Подружки обрадовались, да рано. Нашли свой кисель, а достать не могут — очень высока ветка. Они стали друг друга подсаживать, но только кряхтели да падали в снег. Хотели нагнуть ветку — силы не хватило. Ветка толстая, не гнётся, только иней с неё валится на голову.

— Знаешь что, Таня? — сказала Алёнка. — Пойди в деревню, позови кого-нибудь... Может, Юрку...

— А ты?

— А я отнесу солому и буду здесь стоять. Буду стеречь.

— Будешь стоять?

— Буду.

— А если замёрзнешь?

— Всё равно буду стоять.

Таня приподняла полы своего синего пальтеца и побежала по тропочке в деревню.

А Алёнка отнесла в сарай снопы и вернулась под большой ракитовый куст, на котором висел горшок с киселём.

Небо между тем побелело, потускнело. На сугробах уже не играли острые огоньки, и лёд на горе уже не сверкал так ярко. А снежинки всё гуще падали, всё веселей кружились.
Алёнке стало зябко. Снизу, из овражка, начинало подувать, начинало завихривать. Однако взялась Алёнка стоять, значит, стой!

Но Алёнка ждала недолго. Таня уже шла к ней на выручку, а с ней — тётка Марья Бубенцова. Тётка Марья шла за водой на реку. Она нагнула ракитовый куст и сняла горшок с киселём.

— Это скотник дядя Павел повесил, я знаю, — сказала тётка Марья. — Он в сарай за соломой ходил, увидел ваш узелок да и подшутил над вами!

Таня и Алёнка сразу повеселели. Они опять взяли свой узелок: Таня с одной стороны, Алёнка — с другой. И пошли в ригу, понесли Таниной матери овсяный кисель.

Подруги шли, а ветер подгонял их. Он теребил их пальтишки, закидывал на головы концы платков. Снег стал густым, совсем завесил и небо и землю. А тут уж и темнеть начало. Сквозь снег и сумерки едва разглядели ригу.

Под навесом риги, за соломенными заслонами, колхозницы мяли лён.

Мягко и ровно тарахтел трактор, негромко рокотала мялка.

Работа шла спорая. Одна колхозница разбирала большие пуки льна по горстям. Другая подавала эти жёсткие прямые горсти в мялку. Третья принимала их из мялки уже мягкими, мятыми и складывала в кучку. А остальные колхозницы трепали лён, выколачивали из него костру. И костра эта — сухие мелкие обломки жёстких стеблей — летела вокруг, словно белая придорожная пыль.

Около самой стены топорщились жёсткие пуки льна, еще тёплые, только что вынутые из риги.

— Батюшки мои! — сказала Танина мать, приостанавливая работу. — Это вы откуда взялись? В такую-то непогодь!

— Мы тебе кисель принесли, — сказала Таня. — Полдничай!

Все колхозницы засмеялись: ужинать пора, а они с полдником! И Танина мать засмеялась тоже.

— Какие же полдники — уж вечер на дворе. Что же так поздно вас послали?

— Да нас давно послали... — сказала Таня.

— А где ж вы были?

— Да мы всё шли...

— У вас небось, пока шли, и кисель-то льдом подёрнулся! — сказала соседка Татьяна.

А соседка Катерина сказала:

— Ничего, что льдом подёрнулся. Не дорог кисель — дорога забота!

— Ну, отдохните — видно, далёкий у вас путь был, — сказала мать. — А мы сейчас последний лён домнём и пойдём домой все вместе. А дома тогда уж и кисель съедим.

Часто-часто замелькали в её руках льняные горсти, посыпалась, полетела сухая костра. Таня глядела, как длинные льняные стебли становились всё мягче, всё чище, превращались в серебристое светлое волокно.

Алёнка и Таня пробрались поближе к самой риге, к тёплой бревенчатой стене, к открытой дверце.

В глубине риги было темно. Круглый фонарь, повешенный наверху, слабо освещал длинные частые жерди-колосники. На эти жерди насаживают снопы — и ржаные, и овсяные, и льняные, — когда чей черёд. А внизу, под колосниками, топят большую печь, и снопы сохнут.

Сухую рожь и сухой овёс легче молотить. А сухой лён мять легче.

Из тёмной глубины риги дышало теплом и крепким запахом просохшего льна.

— Слазить бы туда, а? — прошептала Таня. Но Алёнка даже отодвинулась от дверцы:

— Нет уж! Провалишься, да прямо в печку!

— А всё-таки посмотреть бы, а? Вот как дядя Иван Таланов полезет печку топить, и я с ним попрошусь!

— Много там ещё льну-то? — спросил кто-то. — А то уж темно становится.

— Девчонки, есть там лён на колосниках? — крикнула бригадирша тётка Дарья. — Видно вам или нет?

— Видно! — ответила Таня. — Все колосники видно, а льна — ни одного снопа нету!

— Ну тогда давайте поживей, — сказала тётка Дарья. — Давайте поживей, да и домой. Теперь немного осталось.

Ещё чаще застучала мялка, ещё гуще, полетела костра, ещё веселей замелькали длинные льняные горсти.

Колхозницы домяли лён и пошли домой. И Таня с Алёнкой пошли с ними.

Снежный ветер летел им навстречу и сбивал с дороги. Тогда мать распахнула своё широкое пальто и накрыла одной полой Таню, а другой — Алёнку. Идти втроём было тесно, но зато тепло и весело. Таня кричала:

— Ку-ку!

Алёнка откликалась ей, а мать смеялась:

— Я с вами, как наседка с цыплятами. Цыплята, как озябнут, — сейчас к курице под крылья. Так и вы у меня!