В полном согласии с диалектикой

Я рассказал об одном из самых увлекательных периодов развития генетики. Только зародившись, эта наука избежала топтания на месте, того, что называют накоплением фактов. Ни для кого не секрет, что излишнее увлечение описательными направлениями характеризовало целые отрасли биологической науки на протяжении веков. И если в начале развития биологической науки описательное направление было прогрессивным: человек узнавал свою планету, знакомился с видами животных и растений, то к концу XIX века начали проявляться и отрицательные черты этого метода. Многие ученые приучились сначала смотреть, а потом анализировать. Если физики, математики и другие представители точных наук, наткнувшись на непонятный факт, прежде всего строили гипотезу, объяснявшую его возникновение, рассчитывали модель, выясняли пути экспериментальной проверки гипотезы, то биологи чаще всего шли другим путем. Новое явление обрастало, как снежный ком, другими наблюдениями. Уповая «на авось», ученые расширяли максимально круг поисков, факты наслаивались один на другой, одно непонятное наблюдение заменялось другим, таким же непонятным. Результат был один — леса за деревьями уже не виделось. Конечно, объяснение такому описательному поветрию можно найти. Несомненно, что жизнь неизмеримо сложнее любых физических и химических превращений, известных пока нам; ясно, что любой ничтожный бактериофаг задает столько загадок, что все химики, физики и математики не могут пока описать на точном языке формул этого лилипута в мире живых существ. Про более сложные организмы и говорить не приходится. Однако эти трудности не научили многих биологов мыслить аналитически, строить свою работу так, чтобы сначала семь раз обдумать и лишь потом единожды отрезать.

Я завел этот разговор с единственной целью — показать главное, что отличало генетиков от других их коллег по изучению жизненных процессов. Начиная с Менделя, работа которого была образцом точного подхода к описанию одной из самых сложных проблем — наследственности, большинство генетиков стремилось к точности мысли. В их опытах на первом месте стоял логический анализ, а эксперимент служил критерием истинности выбранной гипотезы. Ни одного лишнего опыта, ни одного ненужного шага — это требование выполнялось всегда. «Наступает время, — писал Морган, — когда описательные труды должны перестать занимать главное место в развивающейся биологии». Он же отмечал: «Изучение эволюции сделалось значительно более успешным после того, как оно стало проводиться таким же научным путем, каким были достигнуты большие успехи в химии и физике».

Единственно правильная методология привела к успеху. Благодаря ей стали возможными те громадные достижения, о которых было рассказано в этой главе, — разгадка устройства хромосом, определение роли генов в развитии признаков, картирование хромосом... Удивительное рядом! Но попробуй увидеть это удивительное, если оно в наряде невидимки, сжавшееся до микронных размеров, свернувшееся в тончайшие спиральки молекул, упакованные к тому же в тысячи одежек с потайными застежками.

Когда в пятидесятые и шестидесятые годы нашего века в биологию «ринулись» физики и химики, математики и техники, прельщенные необозримым полем приложения их знаний и методов, они сделали громадные по своему значению открытия. И все-таки эти новейшие открытия не только не опровергли старые достижения, а напротив, часто приводили к тем же результатам, которые получили генетики двадцатых и тридцатых годов. Так кроссинговер, доказанный генетиками и цитологами, подтвердил в пятидесятых годах физик Тэйлор. В его опытах хромосомы «заряжались» радиоактивной меткой, и, когда наступал кроссинговер, радиоактивность сигнализировала об этом. Результат кроссинговера предстал на радиоавтографах — особых фотографиях радиоактивных хромосом. Это было прекрасным достижением молекулярной биологии, и тем не менее это было еще одним пусть и изящным и современным, но всего лишь подтверждением результатов, достигнутых ранее генетиками.