Ганс Христиан Андерсен
СТАРАЯ МОГИЛЬНАЯ ПЛИТА
Все домашние одного почтенного горожанина, имевшего в маленьком провинциальном городке собственный дом, собрались вечером в кружок и вели приятную беседу. Дело было как раз в ту пору года, когда, по поговорке, « вечера вытягиваются », но погода стояла ещё мягкая и тёплая. В комнате горела лампа, длинные оконные занавеси спускались до самого пола, закрывая собою стоявшие на окнах цветы. На дворе ярко сиял месяц, но разговор шёл не о нём, а о большом старом камне, что лежал во дворе у самого кухонного порога; на него опрокидывала прислуга вычищенную медную посуду, чтобы она пообсохла на солнышке, на нём любили играть и ребятишки, по-настоящему же камень был старою могильною плитой.
— Я думаю, — сказал хозяин дома: — что она со старого монастырского кладбища. Когда монастырь упразднили, всё, ведь, пошло в продажу — и кафедры, и доски с эпитафиями, и могильные плиты. Покойный отец мой купил много таких плит; их разбивали в мелкие куски и мостили ими улицу, а эта, вот, одна уцелела, да так и осталась лежать на дворе.
— Ведь, сразу видно, что это могильная плита! — сказал старший из детей. — На ней ещё можно разглядеть песочные часы и часть фигуры ангела; зато надпись почти совсем стёрлась, и можно разобрать только имя «Пребен», затем большую букву С, а пониже имя «Марта», — да и то лишь после дождя или после того, как плиту хорошенько вымоют.
— Ах, Господи! Так это плита с могилы Пребена Сване и его жены! — сказал один старичок, который по годам мог быть дедушкой всех присутствовавших в комнате. — Да, они чуть ли не последними были погребены на старом монастырском кладбище. Славные, почтенные были старички! Я помню их ещё с детских лет. Все в городе знали и любили их; они были у нас тут старейшею супружескою четой — королём с королевой. Говорили, будто у них сундуки ломятся от золота, а они одевались всегда так просто, в платье из самой грубой материи, и только бельё на них всегда отличалось ослепительною белизной. Славною парочкой были старички Пребен и Марта! Любо было посмотреть на них, когда они, бывало, сидят под тенью старой липы на скамеечке, стоявшей на площадке высокой каменной лестницы их дома, и так ласково, приветливо кивают всем прохожим! Они делали много добра и делали его с толком и по-христиански, кормили и одевали десятки честных бедняков.
Первою умерла жена. Я так живо помню этот день! Я был тогда ещё мальчуганом, и мы с отцом зашли к старому Пребену как раз в самый день её смерти. Старик был в таком горе, плакал, как ребёнок. Тело умершей лежало в спальне, рядом с той комнатой, где мы сидели. Кроме нас с отцом пришли ещё двое-трое соседей, и старик стал говорить нам о том, как пусто, одиноко будет теперь в доме, — она, ведь, была душою его — как счастливо жили они с нею столько лет, а потом перешёл к воспоминаниям о том времени, когда они только что познакомились и полюбили друг друга… Я, как сказано, был тогда ещё очень мал, но всё же слушал с большим вниманием, смешанным с каким-то удивлением. И немудрено: старик с таким жаром рассказывал о блаженных днях помолвки, о красоте своей невесты, о том, к каким невинным хитростям он прибегал, чтобы встретить её, и лицо его оживлялось всё больше и больше, щёки зарумянились! Затем он стал рассказывать о свадьбе, и глаза его заблистали ещё ярче. Он словно опять переживал счастливейшие годы своей жизни… А подруга-то его уже лежала в это время в соседней комнате мёртвая, и сам он был дряхлым-дряхлым стариком!..
Да, так-то оно бывает на свете! Вот и я в те времена был мальчуганом, а теперь — такой же старик, каким помню Пребена Сване! Время идёт, и всё на свете понемножку изменяется!.. Я так живо помню день похорон старушки! Пребен шёл за гробом. Ещё года за два до того, старички заказали себе могильную плиту; на ней были уже вырезаны и надпись, и имена, недоставало только года смерти. Вечером, в тот же день, плиту свезли на кладбище и положили на могилу старушки. Через год плиту приподняли, — старик Пребен лёг рядом с женою.
После них не осталось никаких богатств, о которых болтали люди. То же, что осталось, отошло к какой-то дальней родне, про которую тут ничего и не знали. Домик старичков, со скамеечкой на площадке лестницы, под тенью липы, был снесён по распоряжению магистрата, — больно уж он был ветх. Позже, когда пришёл в ветхость и старый монастырь, кладбище упразднили, и могильная плита Пребена и Марты пошла в продажу вместе со всем остальным. Ну, и случилось вот ей уцелеть! Теперь на ней играют дети, а прислуга сушит кухонную посуду! Новая же улица идёт как раз над местом вечного успокоения старого Пребена и его супруги. И никто больше и не вспомнит их!..
Тут старик-рассказчик грустно покачал головой.
— Забыты! Всё на свете предаётся забвению! — добавил он.
Разговор перешёл на другое, но самый младший мальчик, с большими серьёзными глазами, вскарабкался на стул, откинул занавеси и стал смотреть на двор, где лежала, вся облитая ясным лунным светом, большая каменная плита. Прежде она казалась ему простым гладким камнем, теперь же стала для него как бы страницею, вырванною из старой хроники. Старый камень хранил в себе всё, что слышал сейчас мальчик о Пребене и Марте. И мальчуган смотрел на него, смотрел на ясный, светлый месяц, на чистый прозрачный воздух, и ему казалось, что с месяца смотрит на землю лик Самого Творца.
— Забыты! Всё на свете предаётся забвению! — раздалось в комнате, и в ту же минуту незримый ангел поцеловал ребёнка в грудь и в лоб, и тихо прошептал: «Сохрани в душе заронённые туда семена. Храни их, пока они не созреют. Знай, дитя, что, благодаря тебе, стёртая надпись старой могильной плиты вновь засияет перед грядущими поколениями золотыми буквами! Старые супруги опять побредут рука об руку по улице, опять будут сидеть на скамеечке под тенью липы, такие же бодрые, свежие, с румянцем на щеках, и ласково кивать головою и бедному, и богатому. Пройдут года, и заронённые в твою душу семена взойдут поэтическим творением. Доброе и прекрасное не предаётся забвению, но вечно живёт в преданиях и песнях!»
